Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
Храмоздательство князя Владимира
Другие стороны церковной деятельности Владимира уже не соприкасались так тесно с политикой и были обращены на то, чтобы удовлетворить повседневные практические потребности Церкви. Первейшей ее заботой было, конечно, восторжествовать над «поганьством» в чисто земном, материальном смысле, посредством повсеместного ниспровержения лжебогов и разорения языческих святилищ.
Княжеская власть взяла на себя эту разрушительную работу. По словам Иакова Мниха, Владимир «поганьскыя боги, паче же и бесы, Перуна и Хрса и ины многы попра и скруши идолы и отверже всю безбожную лесть… Храмы идольские и требища [жертвенники] всюду раскопа и посече, и идолы скруши».
Помимо искреннего религиозного рвения, князь был одержим соблазном завладеть сокровищами, которые веками накапливались в святилищах языческих богов [119] . Несметное богатство его казны, так восхищавшее летописцев и былинников, было добыто не одними воинскими трудами в чужих странах, но
Христианство отвергало старых богов и старую веру, но традиции самого почитания божества сохранялись в неизменности. Поэтому строительство церквей находилось в самой непосредственной связи с низвержением языческих кумиров. При Владимире оно приняло широчайший размах. «…И грады вся украси святыми церквами», — пишет Иаков, а Титмар Мерзебургский в своей хронике поведал, что к концу жизни Владимира в одном только Киеве насчитывалось более 400 церквей — преувеличение само по себе весьма замечательное (еще более невероятно сообщение Никоновской летописи, что при пожаре 1017 г. в Киеве сгорело 700 храмов) [120] .
119
Грабеж языческих храмов был обычным явлением в эпоху христианизации Европы. Гельмольд, например, пишет, что при завоевании датскими войсками в 1168 г. острова Рюген разграблению подверглось святилище Святовита в Арконе: «И разрушил [датский] король святилище его со всеми предметами почитания и разграбил его богатую казну».
120
А.В. Карташев считает, что «осмыслить эти цифры можно только многочисленностью церквей домовых, входивших в состав любой купеческой и барской постройки» (Карташев А.В. История Русской Церкви. С. 257). Однако во всей средневековой литературе, изобилующей «храмовой статистикой», не найдется ни одного случая, когда бы домовые церкви включались в общее число храмов, украшавших какой-либо город. Археологически показание Титмара также не подтверждается.
Христианские церкви возникали на месте прежних святилищ, ибо благоговейная тяга новообращенных к «святым местам» своих предков была неистребима. По свидетельству Повести временных лет, Владимир «повеле рубити церкви и поставляти по местом, идеже стояху кумиры. И постави церковь святого Василия на холме, идеже стояще Перун и прочий, идеже творяху потребы [жертвоприношения] князь и людье».
Вступая в конкурентную борьбу с языческим прошлым, Церковь старалась затмить языческий культ великолепием своих храмов и торжественной пышностью христианской литургии [121] . Никогда еще красота не обладала такой силой аргументации, как в эпоху Средневековья; она спасала мир в буквальном смысле слова. Вот почему мотивы эстетического превосходства христианства так сильны в произведениях древнерусской литературы. «Не вемы, на небесех ли есмы были, или на земли, — говорят в летописи Владимировы послы, побывавшие на богослужении в Царьграде, — несть бо на земли таковаго вида, или красоты такия, недоумеем бо сказати… Мы убо не можем забыти тоя красоты». Митрополит Иларион ставит Владимиру в особую заслугу то, что он «…весь клирос украсиша и в лепоте одеша святые церкви», чем неизмеримо увеличил притягательность новой религии: «мужи и жены, и малые и велиции — все людие исполнише [наполнили] святые церкви». Дни освящения храмов отмечались всенародными торжествами — с пирами, раздачей милостыни и проч.
121
В постановлениях Саксонского капитулярия Карла Великого между прочим говорится: «Решено всеми, чтобы церкви Христовы, которые строятся теперь в Саксонии во имя истинного Бога, пользовались большим, отнюдь не меньшим почетом, чем каким пользовались прежде идольские капища». По Кишпоркскому (Христбургскому) договору, заключенному в 1249 г. между Тевтонским орденом и побежденными вождями прусских племен, последние обязались построить 22 христианских храма, под условием, «что указанные церкви они выстроят настолько внушающими по чтение и красивыми, что покажется более привлекательным совершение служб и жертв в церквах, чем в лесах».
Христианское храмоздательство преобразовывало весь образный строй городского пространства. В глазах новообращенного христианина город и храм составляли некое единство, сакральную территорию, отмежеванную мощными укреплениями от хаоса языческих лесов и степей. Замкнутое пространство города, с храмом как его средоточием, с княжеским замком — местопребыванием светских и церковных властей, становилось отныне обителью верных, огражденной от внешней тьмы, земным воплощением Дома Премудрости Божией{131}.
Вместе с Владимиром храмовым строительством занималась и его византийская жена, царевна Анна. По сведениям Яхьи, «она построила многие церкви в стране русов». Вероятно, под ее покровительством были основаны также первые монастырские обители: «Монастыреве на горах сташа, черноризьци явишася» («Слово о законе и благодати» митрополита Илариона).
Церковный устав князя Владимира
Поставленное в новое для него положение государственной религии, русское христианство настоятельно нуждалось в юридическом оформлении своих отношений с обществом, которому оно предлагало новые законы и новую мораль, и с властью, чьим сотрудником, а нередко даже и наставником оно притязало быть. С этой целью Владимир издал церковный устав — первый памятник русского церковного права, призванный очертить законодательно область деятельности Церкви по устроению общества и поддержанию государственного порядка. Древнейший из его списков датируется концом XIII в., но в летописи есть почти прямое указание на время создания этого документа. Помещенный под 996 г. рассказ о том, как Владимир назначил десятину на содержание собора Успения Богородицы, подтвердив свой дар клятвенным завещанием, завершается словами: «…и положи написав клятву в церкви сей». Между тем устав Владимира именно и открывается статьей о десятине, а в заключение грозит вечным проклятием тем, кто «пообидит» его установления.
Общим образцом для церковного устава Владимира послужили греческие Номоканоны, или Кормчие книги — кодексы святоотеческих, императорских, патриарших и соборных узаконений, касающихся Церкви. В то время в ходу было два таких сборника церковных законов: Номоканон антиохийского адвоката Иоанна Схоластика (VI в.) и так называемый Номоканон в XIV титулах, окончательная редакция которого приписывалась патриарху Фотию (60—80-е гг. IX в.). Оба Номоканона были переведены на славянский язык: первый, как полагают, самим славянским первоучителем Мефодием, второй — его болгарскими учениками, еще до Фотиевой редакции{132}.
По крайней мере с одним из этих переводов Владимир был знаком: в своем уставе он пишет, что составлял его, имея перед глазами «грецьскыи номоканон» — скорее всего, это был Номоканон в XIV титулах, известный на Руси при Ярославе и сохранившийся в древнерусских списках XII в.{133} Но при сличении того и другого сразу же выясняется, что меньше всего речь может идти о простой компиляции и тем более слепом копировании. Это и понятно, ведь государственные, правовые, нравственные и бытовые устои византийского и русского обществ были совершенно различными, и Владимир приноравливал свой церковный устав к условиям и обстоятельствам русской жизни, которая была и оставалась по преимуществу жизнью варварского общества, еще только вырабатывавшего простейшие формы христианского цивилизованного общежития. В результате законодательных трудов Владимира на Руси сложился особый тип частного (не затрагивающего вопросов догматики) церковного права, творчески сочетавший христианские каноны с некоторыми правовыми традициями языческой старины и не мыслимый ни в каком другом обществе, кроме древнерусского.
Юридическим его источником была княжеская, то есть светская власть, и потому устав Владимира определил не обязанности, а права и привилегии русской церковной иерархии. Духовная власть епископов над паствой была дарована им свыше, и князь не мог ни прибавить, ни убавить архиерейских прерогатив в области собственно внутрицерковной жизни. Но Церковь желала также влиять на дела мира сего, и тут права ее могли быть расширены только за счет государственной власти. Впрочем, сами же церковные правила ограничивали мирскую деятельность духовных лиц, запрещая им, под угрозой низвержения из сана, вмешиваться в дела гражданского управления. Вследствие этого законодательная и административная власть, по уставу Владимира, сохранялась за князем в полной неприкосновенности, а к Церкви отходила только доля власти судебной вместе с рядом имущественных прав.
Так было и в других христианских странах, в том числе в Византии, но на Руси перераспределение судебной власти между государством и Церковью произошло на принципиально иной основе. В Византийской империи судьями были правительственные чиновники, получавшие жалованье от государства и потому не имевшие материального интереса в сфере судопроизводства. Последнее обстоятельство отличало и судейский труд греческих епископов, осуществлявших гражданский суд над мирянами во всех случаях, когда истец и ответчик желали для решения своей тяжбы прибегнуть к нравственному авторитету Церкви. При такой постановке судебного дела церковный суд нисколько не стеснял прав государственных судей и не посягал на их материальное благополучие, а, наоборот, сильно облегчал их работу, беря на себя рассмотрение значительной части гражданских дел{134}.
Совершенно иначе была устроена судебная система в Русской земле, где политико-правовой обычай делал из нее доходную статью княжеской казны и притом весьма прибыльную. По закону русскому большинство преступлений искупалось вирами — денежными штрафами в пользу князя, который направлял этот обильный денежный поток на покорм дружине, княжим наместникам и тиунам (судьям). Суд, стало быть, был источником благосостояния самих судей (включая князя), а правосудие (за исключением собственно княжего суда) — привилегией, пожалованной князем некоторому числу доверенных лиц из его окружения. Вторжение Церкви в область древнерусского суда напрямую задевало материальный интерес этого влиятельного дружинного слоя и, несомненно, воспринималось им очень болезненно. Показательная деталь: Владимир в уставе почел необходимым особо наказать своим тиунам «церков-наго суда не обидети», то есть не вмешиваться в церковную юрисдикцию и исправно уделять епископам положенную им часть судебных пошлин. Любопытно, что приказ этот повторен дважды, и эта настойчивость, конечно, говорит о том, что на практике тиуны с величайшим трудом мирились с посягательством Церкви на их заповедные права.