Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
Итак, начало института церковной десятины на Руси было положено единовременным пожертвованием Успенскому собору десятой части корсунской «дани». Но для содержания всей Церкви требовались более обильные и, главное, более регулярные поступления в ее казну, чем отчисления из военной добычи. Проблема эта была решена путем пожертвования на церковные нужды десятины с ежегодных княжеских доходов — «от даний и от вир и продаж [судебных пошлин], что входит в княж двор всего», как значится в ст. 15 устава князя Владимира [127] . Являясь выделенной частью привычной княжеской подати, церковная десятина не отягощала народ новыми поборами и потому не вызывала к себе такой лютой ненависти, как на католическом Западе, где церковная десятина, рассматриваемая как юридически-обязательное вознаграждение за оказываемые Церковью духовные благодеяния [128] , легла новым бременем на плечи податного населения, служа в сущности только обогащению высшего духовенства. На Руси же «десятина предназначалась главным образом для осуществления самых широких задач благотворительности, так что в пользу клира если и отделялась какая-либо часть десятины, то лишь для удовлетворения крайних его нужд» {140} . У древнерусских духовных писателей не раз встречается мысль, что церковная десятина должна идти не только на потребу духовенству, но и на материальное поддержание всего круга лиц, призреваемых Церковью.
127
То же читаем в грамоте 1137 г. новгородского князя Святослава Ольговича, который специально оговорил, что именно такова была десятина, назначенная епископам его дедами и прадедами. Устав Владимира впоследствии неоднократно перерабатывался (древнейший его список конца XIII в. в составе новгородской Кормчей уже покрыт густым слоем редакторских правок), и в ст. 3 состав десятины значительно расширен за счет поступлений от «торга», «жита» и «скота». Но здесь отчетливо видна позднейшая по пытка духовенства привести русскую церковную десятину в соответствие с доходными статьями византийской государственной десятины XI—XIII вв. (торговые пошлины, сборы с урожая, от приплода скота и т. д.).
128
В Декрете Грациана (Verba Gratiani) от имени католического духовенства говорится: «Десятины учреждены были Богом чрез Моисея таким образом, что народ должен был вносить оные левитам [иудейским священникам] за службу, которую они посвящали Ему в Святая Святых. Левиты же брали десятину лишь от тех, за которых они молились и совершали жертвоприношения. А так как и мы служим Господу в Святая Святых и молимся и жертвуем за других, то они и должны точно так же приносить нам десятины и первенцы».
Глава 8.
ВЛИЯНИЕ ХРИСТИАНСТВА НА ЛИЧНОСТЬ КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА
Образ Владимира в житийной литературе и Повести временных лет
История княжения Владимира чрезвычайно скудна сведениями, относящимися к его личной жизни и характеру. А. Поппэ выразил общее сожаление историков, сказав, что у Владимира, к несчастью для нас, не было своего Эйнгарда {141} . [129] Это не значит, что русские люди не проявили должного интереса к личности крестителя Русской земли. Наоборот, ни о каком другом князе легендарно-героического времени «дедов и прадедов» народная память не сохранила столько подробностей, и именно подробностей личного свойства, как о князе Владимире, и ни одна эпоха древнерусской истории не изображена в летописи настолько «персонально», то есть по сути через жизнеописание одного человека, как Владимирова эпоха. Но собственно исторический интерес к личности «нашего учителя и наставника, великого кагана земли нашей Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава», пробудился лишь во втором-третьем поколении образованных русских христиан, всерьез задумавшихся над значением и последствиями его исторического дела для Русской земли. Деятельность Владимира получила глубокую и всестороннюю оценку в трудах панегиристов, составителей житий и летописцев, однако единого мнения о его духовном облике в древнерусской литературе так и не выработалось. При князе Ярославе и митрополите Иларионе (середина XI в.) княжеская власть и Русская Церковь активно добивались от Константинопольской патриархии канонизации Владимира. Видимо, поэтому первые наши писатели (митрополит Иларион, Иаков Мних) и агиографы, авторы древнейшей житийной традиции о «благоверном князе Владимире всея Руси», не противопоставляли резко образы Владимира-язычника и Владимира-христианина. Согласно их воззрению, Владимир, еще до того как познал истинного Бога, жил по закону Божию, и Господь даровал ему свою благодать именно вследствие его прирожденного благонравия. Митрополит Иларион подытоживает языческую пору жизни Владимира в следующих словах: «И единодержец быв земли своей, покорив под ся округняа страны, овы миром, а непокоривыа мечем, и тако ему… землю свою пасущу правдою, мужъством же и смыслом, приде на него посещение Вышняго… и всиа разум в сердце его, яко разумети суети идольскыи льсти…» Сходным образом характеризует жизнь Владимира до крещения Иаков Мних: «Такоже пребывающу князю Володимеру в добрых делех, благодать Божиа просвещаше сердце его, и рука Господня помогаше ему, и побежаше вся врагы своя, и бояхутся его все». Никакого нравственного воскрешения Владимира в крещении, следовательно, не произошло, да в этом и не было нужды. Всемилостивый Господь, возлюбивший Владимира за праведную жизнь, по своему человеколюбию просто придал его врожденной добродетели христианскую форму и направленность: «Видя же Бог хотение сердца его, провидя доброту его, и призри с небесе милостию своею и щедротами… и просвети сердце князю Володимеру приати святое крещение» (Иаков Мних). Крестившись, Владимир сразу стяжал себе жизнь вечную: «…человечьское естьство свлече же ся [с себя] убо каган и с ризами ветхаго человека сложи тленныа, отрясе прах неверна и влезе в святую купель и породися от Духа и воды, в Христа крестився, в Христа облечеся, и изиде от купели белообразуяся, сын быв нетленья, сын вьскрешениа, имя приим вечно именито в роды и роды — Василий, имже написася в книгы животныа, в вышнем граде и нетлением Иерусалиме» (митрополит Иларион).
129
Эйнгард (Einhard), или Эгингард (Eginhard) (ок. 770—840), приближенный Карла Великого и выдающийся деятель так называемого «Каролингского возрождения», написавший по дробную «Жизнь Карла Великого императора», — классический образец биографического жанра Средневековья.
Житийная стилизация образа Владимира, однако, плохо согласовалась с имевшимися историческими сведениями. В устных сказаниях, а также, возможно, и в отдельных долетописных заметках хроникального характера, существование которых в первой половине XI в. достаточно вероятно, слишком явно проступал образ совсем другого Владимира — многоженца и неистового язычника, вовсе не помышлявшего в сердце своем о Господе, а творившего кровавые «требы» Перуну и прочей идольской нечисти. Тогда в житийной литературе появился мотив покаяния обращенного Владимира за грехи языческой жизни. Переходным произведением можно считать Несторово «Чтение о Борисе и Глебе», где за Владимиром-язычником еще признаются немалые добродетели, но в уста князю уже вложены покаянные слова: «аки зверь бях, много зла творях в поганьстве и живях, яко скоти, наго». Впрочем, конкретизировать «зло» в произведениях подобного рода не находили уместным.
В более сложном положении оказались монахи-летописцы, которым сам летописный жанр не позволял полностью игнорировать неудобный исторический материал или отделываться обиняками. Трудность заключалась в том, что им надлежало писать не житие, а историю, но историю не заурядного государя, а «апостола во князьях» и «второго Константина», и потому свой писательский долг они видели в том, чтобы не дать языческому прошлому покрыть своей тенью славу того, кому Господь «дажь венец с праведными, в пище райстей» и кого «бо в память держать русьстии людье, поминающе святое крещенье». В соответствии с этим умонастроением летописный рассказ о земном пути Владимира был выстроен как бы в раскрытие основополагающей евангельской мысли: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Римл., 5: 20), что благополучно сгладило все острые углы.
При таком идейном освещении языческая пора жизни Владимира представала необходимым этапом его обращения. Это дало возможность остаться верным исторической правде, поскольку теперь можно было без всякого смущения ввести в повествование весь комплекс исторических сведений о преступлениях Владимира-язычника против христианского закона (насилие над Рогнедой, братоубийство, «поставление кумиров», человеческие жертвоприношения, любострастие и многоженство), и в то же время решительно отмежевать икону от портрета, святого от грешника, Павла от Савла, ибо благодатное преображение нравственной натуры князя после крещения разом искупало все его прежние грехи: «Аще бо бе и преже в поганьстве, на скверньную похоть желая, но послеже прилежа к покаянию… Аще бо преже в невежьстве етера [какие-нибудь] сгрешения быша, послеже расыпашася покаяньемь и милостынями». В литературном плане выигрыш был очевиден, так как изложенное подобным образом жизнеописание Владимира приобрело внутренний драматизм, не теряя прочной связи с исторической основой. Но ввиду того, что летописная история духовного перерождения Владимира была осмыслена в контексте священной истории, даже при более или менее точной передаче исторических фактов смысловые искажения были неизбежны.
Женолюбие Владимира
Возьмем, например, женолюбие Владимира, раздутое в Повести временных лет до ветхозаветного масштаба благодаря сравнению с Соломоном: «И бе Володимер побежен похотию женьскою, и быша ему водимыя [законные жены, среди которых названы Рогнеда, «грекиня», две «чехини» и «болгарыня»]… а наложниць бе у него 300 в Вышегороде, а 300 в Белегороде, а 200 на Берестовом в селце, еже зовуть ныне Берестовое. И бе несыт блуда, и приводя к себе мужьскыя [замужних] жены и девици, растля я; бе бо женолюбець, яко и Соломон».
Нескрываемые библейские параллели [130] давали повод считать летописное известие о грубом сладострастии Владимира позднейшим литературным вымыслом {142} , тем более что монументальная фигура библейского царя, олицетворяющего собой «ветхий закон», оттеняет летописный образ Владимира и во многих других случаях. Однако перед нами, несомненно, реальная черта человеческого облика Владимира, сильно занимавшая уже его современников, причем не только на Руси, но и за границей, как это видно по хронике Титмара Мерзебургского, который, со слов бежавшего в Польшу князя Святополка Владимировича или кого-то из его окружения {143} , называет Владимира «великим и жестоким распутником». Характерно, что в монашеском восприятии сексуальная разнузданность князя выглядела обыкновенным распутством, обусловленным его природным нравом (летопись объясняет скандальное с точки зрения христианства поведение Владимира тем, что он «прелюбодейчичь убо бе»; Титмар говорит о его «врожденной склонности к блуду»).
130
Огромный гарем Соломона, по Библии, тоже был многонационален: в число 700 жен и 300 наложниц израильского царя, кроме дочери фараона, моавитянок, аммонитянок, идумеянок, сидонянок, хеттеянок, входили женщины из многих других племен Передней Азии (3 Цар., 11: 1, 3).
Между тем многоженство и наложничество были важнейшими институтами дохристианского общества, тесно связанными с общественным статусом вождя как сакральной и политической фигуры. Языческая мистика видела прямую зависимость между мужской силой вождя и благоденствием племени, народа, страны. По свидетельству арабского путешественника Ибн Фадлана (начало 20-х гг. X в.), «царь русов» должен был публично демонстрировать перед дружинниками свои мужские способности, тем самым подтверждая, что благоволение богов еще почиет на нем, а вместе с ним и на его подданных. Поверье это еще долго жило на Руси, проявляясь видимым образом, например, в обычае вывешивать в церкви княжеские «порты», то есть в сакрализации той части княжеского одеяния, которая как бы заключает в себе детородную силу. Во внешнеполитической сфере институт многоженства (через династические браки) способствовал закреплению союзных отношений с соседними народами, а в многоплеменном государстве — еще и обеспечивал внутреннее единство страны, собирая в гареме верховного вождя дочерей племенных и родовых старейшин. Наложницам, кроме того, была отведена важная роль в погребальном обряде — одна из них сопровождала своего умершего господина в загробный мир. Таким образом, само положение языческого владыки обязывало его иметь жен и наложниц, и притом как можно больше, ибо это умножало его могущество в глазах сородичей и соседей и давало обществу уверенность в благодетельности его правления. Но для людей христианской культуры, в особенности монахов и книжников, за всем этим не стояло ничего, кроме прелюбодеяния и блуда, почему женолюбие Владимира, имевшее истоки в языческой полигамии, и было истолковано в Повести временных лет и хронике Титмара через понятие личного греха. Справедливости ради следует также заметить, что приведенные в летописи цифры наложниц Владимира, несомненно, сильно преувеличены молвой. Реальные данные о гаремах правителей Восточной Европы IX—X вв. выглядят гораздо скромнее. Например, арабские историки пишут о 25 женах и 60 наложницах хазарского кагана, а к услугам «царя русов», по сведениям Ибн Фадлана, было «сорок девушек для его постели».
В продолжение всего периода Средневековья Церкви приходилось проявлять терпимость к нецерковным бракам и сожительству — по чрезвычайной их распространенности среди паствы. Например, константинопольский патриарх Николай Мистик (начало X в.) в своих наставлениях к архиепископу Алании Петру по поводу того, как следует водворять христианские нравы в семейном быту новообращенных, говорит так: «Ты сам понимаешь, что нелегко дается переход от языческой жизни к строгости Евангелия». Ввиду этого патриарх советует действовать отеческим убеждением, допуская осторожность и послабления в отношении князя страны и людей знатных и властных, издавна живущих в языческих браках, чтобы не отвратить от христианства весь новоприобретенный для Церкви народ{144}.
И в иных случаях терпимость добрых пастырей была поистине беспредельной. Доминиканский монах Юлиан, посетивший около 1235 г. Матарху (Тмуторокань), с удивлением поведал, что князь той земли исповедовал христианство греческого обряда в приятном обществе ста своих жен. Впрочем, католическое духовенство тоже не закрывало коронованным распутникам пути к спасению при наличии искупительных добрых дел и особенных заслуг перед Церковью. «Видение Веттина» (первая половина IX в.) приоткрывает читателю посмертную судьбу Карла Великого: легендарный король хотя и терзаем пламенем за свое сластолюбие, но лишь для того, чтобы очищенным перейти в уготованную ему жизнь вечную. А троеженство французского короля Робера Капетинга (996—1031), отягощенное двойным кровосмесительством, не помешало ему прослыть после смерти Робером Благочестивым, так как он обильно проливал слезы во время молитвы и широко благотворительствовал нищему люду.