Еретик Жоффруа Валле

Курбатов Константин Иванович

— Бросьте вы! — изумился Жан-Жак.

— Для того, чтобы уметь думать, — сказал Жоффруа, — очень нехудо прежде всего знать, чем ты думаешь. А там уже пойдет легче.

— Неужели я и правда думаю головой? — не мог успокоиться Жан- Жак. — Расскажу мальчишкам, никто не поверит. Насмех поднимут.

— Головой, головой, — подтвердил Жоффруа. — Аристотель был гениальным философом. Но даже гении и те ошибаются. Мы затем и приходим в мир, чтобы подправлять гениев.

— И я? — удивился Жан-Жак.

— И ты, — заверил его Жоффруа.

Как было

Жан-Жаку не тянуться к человеку, который разговаривал с ним подобным образом? Раньше Жан-Жак неплохо знал лишь одну свою улицу да несколько соседних. Теперь перед ним распахнулся весь мир. И распахнул ему то окно в мир человек по имени Жоффруа Валле, в поисках которого Жан-Жак шнырял сейчас по рыбному рынку.

VI. СЛАБОУМНЫЙ В БАРЕТЕ

В детстве Жоффруа подавал большие надежды, умиляя родителей своими незаурядными способностями и поразительным здравомыслием. О его рассуждениях жители Орлеана рассказывали такое, во что было трудно поверить.

— Мама, — мог заявить трехлетний малыш, — я испачкал свою курточку.

— Вижу, сынок, — отвечала его мать Жерарда Ле Беррюйе, — ничего страшного. Ты правильно сделал, что честно признался в этом. Сейчас ее почистят.

— Но я испачкал ее вовсе не случайно, — продолжал он. — Мы играли с ребятами, а тут пришла очень красивая девочка вот с таким зеленым бантом. Я взял и нарочно испачкал свою курточку, чтобы девочка с зеленым бантом заметила меня и посмеялась. Я знал, что курточку пачкать нельзя, а сам взял и испачкал.

— И что же девочка? — несколько растерянно спрашивала Жерарда Ле Беррюйе.

— Она меня все равно не заметила, — сокрушенно отвечал трехлетний Жоффруа.

Отец, которого тоже звали Жоффруа, гордился своим сыном и всячески поощрял его в отстаивании истины.

— Ты правильно поступаешь, мой мальчик, — говорил он. — Будь таким всю жизнь.

Однако быть всю жизнь таким, каким ты был в пеленках, наверное, столь же нелепо, как бородатому сосать соску. То, что умиляет во младенчестве, чуть в более старшем возрасте воспринимается как невоспитанность, дурной тон, неумение вести себя в приличном обществе и, наконец, попросту как дерзость.

Родительские восторги по поводу удивительного ребенка довольно быстро остыли, а затем сменились раздражением.

Однажды, когда Жоффруа шел восьмой год, в доме у Валле собрались на пасху гости.

Разговор за столом коснулся злободневной темы. Заговорили о том, что Франциск I поступает мудро, преследуя еретиков, что их вольнодумство подрывает устои церкви и государства.

— А я не понимаю нашего короля, — раздался вдруг звонкий голос Жоффруа-младшего. — Зачем король приказывает сжигать и вешать людей только за то, что они хотят молиться богу по-своему?

—

Извинись! — жестко и не без испуга сказал в наступившей тишине отец. — Сейчас же признайся, что ты сказал глупость. Перед сном ты на коленях три часа будешь раскаиваться в своем поступке. Разговоры взрослых не касаются детей. А теперь убирайся отсюда вон!

Сверстники подтрунивали над Жоффруа, называли его чокнутым и задавалой.

— Зачем ты всюду лезешь со своей откровенностью? — говорили они. — Хочешь показать, что ты один правильный, а все остальные отъявленные лжецы?

— Просто я считаю, — отвечал он, — что нужно быть честным.

— Да будь ты хоть сто раз честным, — шумели они, — только молчи! Тебя ведь никто не тянет за язык всюду лезть со своими откровениями.

— Какая же это честность, если я с чем-то не согласен, а сам молчу? — удивлялся Жоффруа. — Это как раз и есть бесчестность. Те, которые молчат потому, что согласны или ничего не понимают, люди честные. Бесчестны знающие, но молчащие.

Когда Жоффруа Валле перевалило за двадцать лет, отец спрашивал у сына:

— Ты что, разделяешь убеждения гугенотов? С кем ты: с ними или с нами?

— С истиной, — отвечал сын.

— Ты неисправим! — ужасался отец. — Ты сам не понимаешь того, что говоришь. Неужели ты веришь, что твои бунтарские слова чему-то помогут, что прекратятся сражения, пытки и казни?

— Отец, — спрашивал сын, — вы помните, в чем обвиняли Христа? Фарисеи, собравшись во дворце первосвященника Каифы, говорили: «Мы имеем дело с опасным бунтовщиком. Сколотив кучку своих сторонников, он представляет сегодня угрозу общественному порядку».

— То был Христос! — выбивался из сил отец. — А в наше время безумно пытаться воевать со всесильными князьями двора и церкви!

— А вы думаете, при Христе это было не безумие! — говорил сын. — Или вы надеетесь, что когда-нибудь настанет пора признания подобной борьбы умной?

— Но ты все равно безумец!

— В Евангелии, отец, записано: «Кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной».

Так младший Жоффруа сам привел к тому, что все родные и родственники вместе с его женой ополчились против него. Надо было спасать честь семьи и самого Жоффруа. И единственное спасение виделось в признании Жоффруа слабоумным.

— Почем у вас столь симпатичные киты? — протискиваясь сквозь толпу на рыбном рынке, спрашивал слабоумный Жоффруа у очередной толстухи, которая в ширину удалась значительно лучше, чем в высоту.

Признание карасей за симпатичных китов вызвало у дородной торговки блаженную улыбку. Торговка живо прониклась симпатией к веселому покупателю в небывалом барете.

— Берите, сударь, вам я отдам совсем задешево. Берите, добрый человек, не пожалеете. Хозяйка останется довольна.

Упоминание о хозяйке отозвалось ноющим холодом в груди Жоффруа. Хозяйкой, помимо его воли, ему представлялась вовсе не собственная жена Анна, от которой он ушел, а чудесная незнакомка Анжелика Готье.