Еретик
Шрифт:
– Как же иначе смогла бы я выдержать в ордене?
– Ты создала некий ирреальный образ в этой галерее святых, воителей, епископов, звонарей, прислужников, патеров и мерзавцев. Твой образ с его кажущейся безликостью предвещает преображение, подлинное и глубокое. Этого требует от меня орден?
Он схватил ее за плечи, озаренную светом молодой луны. Могучая волна страсти захлестнула Замок святого Ангела со всеми его бесчисленными жертвами. Она подхватила и понесла его, несокрушимого кардинала Скалью. И кардинал отдался воле женщины, более опытной и более искушенной, чем он.
– Добродетель стала препятствием для твоего возвышения в курии, – искусительно шептала белая монахиня.
– Да! – стонал он, изнемогая. – Ты отворишь мне двери…
Курия
IХ
Неподвижно стоявший человек напряженно вглядывался в густую тьму под благоухавшими кронами пиний. В открывавшейся внизу пропасти он едва узнавал место, с содроганием различая контуры знакомого берега. Да, та самая бухта. Берег у подножия Марьяна. Девушка ждала его там, уничтоженная совершенным грехом и его последствиями, но внешне спокойная. Чувство вины, смешанное с осознанием собственного бессилия эту вину искупить, удерживало юношу. Что ей сказать? Он ничего не мог предложить, кроме нищенской сумы и вечного позора. Решать приходилось ей. Не дождавшись парня, прятавшегося наверху, девушка решительно взялась за весла, и лодка пошла от берега. Он знал, что за этим последует. Добрица уходила в бесконечную ночь, лишенную звезд и лунного света. Окаменев, он продолжал вглядываться в темноту. Издали донесся всплеск, что-то тяжелое упало в воду.
– Добрица! – задрожав, крикнул Матей в ночь. Сломя голову ринулся он вниз и остановился. Поздно. Давно миновала та недобрая ночь, когда девушка доверила любимому печальную тайну. Их свидания в укромных местечках принесли свой плод. Добрица с камнем на шее бросилась в пучину, а он бежал, почти теряя рассудок; и с тех пор бежит через все эти ночи, преследуемый своим малодушным двойником. Да, он не может отрицать, в тот миг, когда он услышал всплеск воды, ему стало легче, да, ему стало легче после приступа невыносимого ужаса. Он сохранил за собой место в академии, сулившее в будущем ученую карьеру. Сильнее первой любви вдохновляли его слова Доминиса, и, едва осознав это, он устремился к далекой цели, испытывая порой мучительную боль и чувствуя себя жалким подлецом…
Измученный конь распластался на подстилке из хвои. Всадник, к которому вернулось сознание, положил на его теплое брюхо свою смятенную голову, но сон к нему не шел. Тоска не отпускала сердце с того самого момента, как на пути в Рим он услыхал, что архиепископ попал в руки инквизиции. Первым побуждением Матея было вернутьсяьв Венецию, однако он продолжал свой путь в папскую столицу, правда, медленнее и медленнее, каждую минуту готовый повернуть обратно. Но, представив себя снова на площади Святого Марка и побагровев от стыда, он давал шпоры, заставляя коня переходить в галоп. Так длилось это полное муки и колебаний путешествие, а ночи становились тем более кошмарными, чем ближе он подъезжал к Замку святого Ангела. Отречение от учителя, породившее неизбывную глухую боль, воскресило воспоминания о погибшей девушке, и, терзаемый чувством двойной вины, не в силах одолеть жуткие видения, он с трепетом смотрел теперь вниз с опасной крутизны. Полчища угрюмых ночных великанов, бастионы грозных крепостей растворялись в свете утра, умытого сверкающей росой. Пиниевая роща оканчивалась у подножия холма, впереди простиралась пестрая Кампанья. Лесное море было также одним из видений на этой огромной равнине, напоенной благоуханием цветов, испещренной пятнами вспаханных нив, оливковых перелесков, волнующихся под ветром хлебов. О, как прекрасно, вздохнул измученный монах, и как все изуродовано фанатиками! Из фиолетовой дымки выглянула острая колокольня – точно огромный гвоздь пронзил мягкий флорентийский пейзаж. Долину заливал свет, брызнувший поверх горной
Дороги, ведущие к Риму, перекрыли папские гвардейцы. Но у тощего францисканца не было ничего, кроме сумы со сменой белья да нескольких книг, поэтому его не задерживали. Войти в город он смог, но сможет ли выйти? Оглушающий шум на улицах окончательно привел в себя покрытого пылью всадника. Жители беззаботной и веселой столицы были, как всегда, полны любопытства и готовы к шутке. Как глупо, что приходится посвящать жизнь искупительному мученичеству, именно глупо, среди этих женщин, который улыбаются, подмигивают, гримасничают, хохочут во все горло, жуя лакомства, именно глупо, глу-по, глу-по…
Двери отмеченного проклятием дома отпер глуховатый, вконец перепуганный старик привратник; узнав ученика своего хозяина, он прослезился. Господи, дом ограбили монахи, все унесли для дознания, угрожали кнутом, раскаленными адскими клещами, а что вытянешь у толстухиКаты, девчонки только хныкали, их скоро отпустили из канцелярии, прислуга разбежалась кто куда, только он один и остался сторожить, а с ним брат Иван, которого, слава богу, не было в доме, когда пришли за преосвященным, иначе б он наверняка что-нибудь выкинул, так хоть по крайней мере оба они живы и здоровы, сохранил их господь милосердный! Матей отослал старика и прилег в пустой комнате, дожидаясь своего товарища, который отправился с визитами к влиятельным персонам.
Ученики Доминиса обнялись и расцеловались с чувством непоколебимой преданности, которое объединяет последних защитников обреченной крепости. Они остались вдвоем в покинутом доме, осажденном инквизицией. Знакомые стороной обходили теперь это невысокое ветхое строение с маленьким садиком, точно там поселились прокаженные. Любое проявление сочувствия заклейменному было столь же пагубно, как рукопожатие пораженного лепрой. Иван радовался приезду Матея, испытывая глубокое облегчение.
– Хорошо, что ты приехал! Хорошо, хорошо, – твердил он, и его слова ошеломили истомленного сомнениями Матея.
Значит, худо, раз Иван подумал, будто он не вернется. Обида, возникшая при встрече, и неизгладимая память о собственной вине заставили Матея уклониться от дружеских объятий. И вновь ожила у него в душе неприязнь, рожденная прежде в результате стольких ссор и стычек с Иваном. В суете встречи он тем не менее успел различить на лице товарища следы перемен, и это его тоже смутило. Постоянные опасности, среди которых тот находился, видено, ожесточили его.
– Подлая иезуитская западня! – дрожа от ненависти, рассказывал Иван. – Они схватили учителя в тот момент, когда он стал для них наиболее опасным. Для него, да и для всех нас это страшный удар, но, если мы его выдержим, может наступить решающий перелом. Марк Антоний в Замке святого Ангела, поэтому сейчас перед каждым католиком встает необходимость выбора. Спасение христианства придет оттуда.
Матей не любил слушать эти упрямые заклинания, которые перенял от Доминиса его самый верный ученик. В любой ситуации они пытались увидеть признаки благотворных перемен, даже теперь, когда железные ворота Замка лишали всякой надежды. Иван уловил на лице друга знакомое выражение неверия и продолжал еще более непреклонно:
– Здесь, в Риме, многие священники п монахи осуждают усилившиеся гонения и открыто требуют реформ. Курию ненавидят, а группа молодых теологов намерена начать острую дискуссию…