Еретик

Супек Иван

VIII

Инквизитора взволновал рассказ Доминиса. У него самого прошлое было чистым и однообразным, и поэтому его захватили замыслы бывшего примаса. Правда, события личной жизни Марка Антония сильнее привлекали его, нежели церковные споры. Ведь он должен осудить человека! Истоки взглядов Доминиса казались ему мутными и низменными, но зато с напряженным вниманием слушал Скалья о сближении архиепископа с робкой послушницей, полностью разделяя возмущение жителей Сплита соблазнительным сожительством. Желание понять степень виновности своего собеседника уводило кардинала в неведомые, недоступные пока для него самого пределы, воображение дополняло скудные фактические сведения. Желая точно придерживаться смысла сказанного, он утолял голод аскета возбуждающими видениями, приобщаясь к полной авантюр жизни своего антипода. Медленно пробуждался в нем гнев на распутного прелата, ставшего рабом страстей своего сильного

духа и тела. Честолюбие и жадность, да, именно так… К этому чувству инквизитора примешивалось ощущение горечи от собственного воздержания. Он изнурял себя молитвой, постом и даже бичеванием, в то время как бывший пастырь, сидящий сейчас перед ним, ни в чем себе не отказывал. Для Скальи время и пространство растворились в пламени могучей страсти. Женщина, которую кардинал увидел на закате ее молодости, помимо воли увлекала его в разгульные сплитские ночи.

Скалья слушал жалобы далматинского владыки на продажную, алчную, деспотическую курию и не спеша определял свою собственную позицию. Что бы ни предлагал Марк Антоний Ватикану, о чем бы ни писал, ища поддержки, все отвергалось, нередко без всяких объяснений. Ему отказали в осуществлении неоспоримого права на епархию в Дувно. И хотя он мог сохранить очаги католичества в турецкой Боснии, курия не признала его викария в Дувно и даже пригрозила сплитскому архиепископу отлучением. Хмурый кардинал внимал нескончаемым сетованиям и обвинениям, думая о том, насколько, в сущности, мало сейчас это их обоих касается. К турецкому шайтану это дуваньское поле! В канцелярии дальновидно рассудили, что укрепление власти Доминиса чревато новыми опасностями возможно более пагубными, нежели турецкие отряды в отдаленном будущем. Ведь полчища османов стали своего рода дьявольским наказанием для схизматиков и гордецов на том берегу Адриатики. Турки сокрушили Византию и своей жестокостью упрочили приверженность крестоносцев к папе-освободителю, именно они, завоеватели, на самом деле являются пособниками святого престола… Что нужно Марку Антонию? Тамошние вакансии отданы чужеземцам и прислужникам? Далмация погибает, стамбульский паша отуречивает местное население… Скалья внимал этим боснийским россказням, а распаленная фантазия продолжала увлекать его в постель аббатисы. Эта податливая боснийка – нечто единственно реальное в надуманных бреднях Доминиса. Чужая любовница, которую ему, аскету и схимнику, надлежит освободить от многочисленных одежд улетевшего времени!

Он ощущал ее всеми нервными окончаниями своего тела, не знавшего близости женщины. Будучи судьей, он был вынужден слушать, вникать в блуд другого, лишенный возможности защищаться. Скалье первому пришлось пройти через пытку инквизиции, и вслед за пылким любовником он приближался к женщине, чье появление смутило его с самого начала. Доминис умолк, не зная, как начать рассказ о своем безумном конкубинате, но спутник его нетерпеливо устремился вперед. Скалья сгорал, буквально сходил с ума во время рассказа соблазнителя. Ужас, внушенный грехом, пока удерживал его на краю чистилища, на самом краю в преддверии проклятого наслаждения. Развратник, укорял он сатанинского прелата, развратник, переступивший запретную черту.

Тюремщики увели Марка Антония, и перед инквизитором еще более живо встал образ белой монахини. Там, где обвиняемый закончил свой рассказ, для кардинала, охваченного пламенем пробудившегося инстинкта, начиналось неведомое. Соблазнительные видения одолевали его. Он едва удерживался от того, чтобы не призвать преступника обратно и потребовать новых разъяснений, алкая каждый миг наслаждения. О если б грешник хотя бы покаялся! Но обуянный гордыней бунтовщик превращал порок в добродетель. И жил, подчиняясь своим страстям, в то время как он, святой, сгорал на медленном огне и теперь изнемогает от грешных желаний.

Словно захмелев, не имея сил встать, Скалья сидел, одолеваемый соблазнами, под каменным сводом Палаты правосудия. Свет луны расплавленным металлом лился сквозь железные решетки высокого окна на квадратные плиты пола и бросал слабый отсвет на угрюмые стены. Стихли шаги часовых во дворе, и верхнюю площадку Замка святого Ангела накрыла римская ночь. Полная видений тишина поглощала одинокого полуночника. В лунном сиянии как бы раскрывалась перед ним древняя гробница, возвращая к жизни всех своих узников прошлого и настоящего. Здесь, во тьме, под символом ангельской благодати семью смертными грехами грешили и государи и узники; теперь они явились сюда вампирами, и те, кто умер в железах, и те, кто скончался, сжимая холодеющими пальцами пастырский жезл. Заживо погребенные в каменных мешках под венцом крепости люди мечтали об отмщении, о новых грабежах пли возмездии, о блуде, а тюремщики морили их голодом, мучили и наконец, разрубив на куски их тела, бросали в каналы. Всем существом, каждой своей клеткой чувствовал Скалья силу багровых всполохов, блеск золота и крови, освещавший эту твердыню, одиноко высившуюся

под отрубленной головой луны. Держа в руках весы правосудия, он теперь малодушно взвешивал свою выгоду. Замок святого Ангела начал оказывать свое странное влияние на его принципы. Здесь, где малейший бунт подавляли с неслыханной жестокостью, все становилось возможным. Высокие, внушающие ужас стены, ограждавшие грех, вдруг рассыпались в прах перед измученным аскетом. Толстые стены казематов оказались на удивление легко преодолимыми для самых грешных свершений. Живя в мире и тишине, он мог подавлять себя, теперь же, когда он был наедине с самим собой, его подхватил крылатый демон крепости. Скалья пришел в ужас при одной мысли о том, что может выйти отсюда иным, чем был или каким приказывал себе быть. В лихорадочном бреду каземат превращался в покои далекого архиепископского дворца, где, подобно вулкану, взорвалась подавленная страсть. Ничего, кроме распахнутой двери в спальню Доминиса, не различал он, и туда, внутрь этой спальни, устремлялся всем своим изголодавшимся телом…

– Блудодеи! Они оставили его на пороге своих игрищ. Чтоб он осязал блуд, наблюдая его из клетки своей веры… Как ужасающе пусто под каменными сводами; под сводами величия и вечности. Невыносимо видеть над головой у себя это окаменевшее небо… Последним ли стражем стоит он сейчас перед этим разбойничьим разнузданным обществом? «Святой» – падали ниц перед ним кающиеся. «Дурак» – смеялись в коллегии кардиналов. Да, святой и дурак, если ему суждено выстоять в роли одинокого стража, смотрящего вперед… Девица Фидес с полуопущенными ресницами. Подобная стыдливость предвещает безудержный разврат, слепое послушание ведет в постель. Ждет ли она? Или скрылась, как призрак? От ее дыхания вспыхнула сухая ветвь его воздержания. И вот он корчится в пламени, мысли его обуглились, скамеечка для молитв превратилась в жар. Все ли его желания обуздала железная воля? И надо ли стремиться занимать святой престол, будучи измученным, бессильным, мертвым? Что поддерживает его в жестокой игре: вера в свое избранничество или… соображения собственной выгоды?… Святой или лицемер, вот в чем сомнение. Скорее лицемер. Девица Фидес с послушным блудливым взглядом. Пасть… Но как тогда судить Доминиса, за неприятие каких таинств, коль скоро он сам их отвергает?

Скалья словно воочию присутствовал при их объятии, когда она на самом деле вдруг возникла в открытой двери, нарушив мысленное его блудодейство. Опьяненный, на грани безумия, он едва смог различить ее в сгустившейся мгле. Темнота колебалась вместе с нею, раскалывалась на куски то совсем рядом, то непостижимо далеко. Он схватил монахиню, прильнувшую по-кошачьи, за мягкую руку, ощущая физическую боль при мгновенном расставании со своей мечтой.

– Ты растоптала обет? Ты служила ему для телесных утех? Говори! Ты вместе с ним отреклась от веры? – с яростью обманутого любовника накинулся он на прелюбодейку.

– Он был моим духовным пастырем, – спокойно ответила монахиня.

– Ты дала обет верности папе и святому ордену. Ему, насильнику, ты не обязана была послушанием.

– Вы слишком поздно мне это объясняете, монсеньор.

– Слишком поздно?

Итак, свершилось то, о чем пока умолчал узник. Монахиня уступила насильнику. В далеком Сплите Скалья видел растерзанную постель, где возлежала обнаженная преступница, руку которой он сейчас здесь стиснул так, что она вскрикнула. Его жадные пальцы переползли с локтя на полное плечо, зарылись в грубую ткань рясы. Мучительным усилием воли аскет обуздывал себя, охваченный желанием вновь осквернить ее в дьявольской постели. Превозмогая себя, он бормотал заученно и невнятно:

– Святой орден возвысил тебя чистотой…

– Иезуит послал меня к архиепископу.

– Иезуит?

– Патер Игнаций. Иди к нему, побуждал он меня, это твой первый искус.

– Ложь!

– Я думала, так должно быть.

– Должно?

– Я просила отца Игнация о тяжком искусе…

– Податливая блудница! – В неистовой ярости он обхватил ее обеими руками, словно вымещая на ней все свои страдания. – Ты пала при первом же искусе. Неужели тебя не удержала кара, которая ожидает преступницу? Ведь тебя замуруют в стену с огрызком сухаря и чашкой воды, проклятую навечно!

– Этим же мне угрожал иезуит, двадцать лет назад, заставляя стать соглядатаем.

– Двадцать лет назад?

И вдруг перед ним разверзлась бесконечная даль. Ведь все произошло немыслимо давно. Скалья словно оказался на носу корабля, уходившего в пучину времени. Но постичь момент осквернения ему не было дано. Недоуменно и растерянно сорвал он тонкую ткань, которая скрывала лицо монахини, носившей на груди золотой крест. Его сморщенная рука коснулась лица увядшей женщины, продолжавшей рассказывать о том, как духовник толкнул ее в объятия примаса, чтобы в нужный момент шантажировать его этим. И вновь молчаливые своды Замка святого Ангела своей тяжестью обрушились на инквизитора. Но теперь под грузом этой каменной реальности вдребезги разлетелись все его фантазии.