Еретик
Шрифт:
Теперь жар охватил тело, все более учащенным становился пульс, все труднее дышалось. Лихорадка! Он следил, как она овладевала его организмом. Голова пустела, мысля разбегались, опаленные горячей волной. Резкие контуры предметов и событий растворялись в тумане. Далекие расстояния сокращались, давящая тяжесть улетучивалась странным образом, подобно пузырькам мыльной пены. Тело приобретало легкость и невесомость. Только каменные своды по-прежнему нависали над головой. Потом вдруг они совсем приблизились – стоило лишь протянуть руку, и коснешься их. Холодный и влажный туман рассеялся, превратившись в некое светлое облако, из которого выплывали таинственные призраки. Доминис купался в поту, сердце вот-вот готово было лопнуть. Он напряг все силы, пытаясь удержать взглядом нечто мутное, расплывавшееся вдали…
Дороги он не различал. Она шла по городским мостовым и разбитым проселкам, он трясся в дребезжащей карете, потом под
Все пути были перекрыты отрядами Его апостолического Величества или противниками императора, в равной мере опасными для именитого путешественника с многочисленной челядью, печати всех государей тоже ни у кого не вызывали особого восторга. Где бы он пи заночевал, повсюду он видел пламя пожаров, слышал выстрелы и предсмертные крики. Ему приказывали не мешкая двигаться вперед, а потом столь же категорично повелевали остановиться; в эти тяжелые минуты решающую власть обретала боязнь попусту потерять жизнь. Близость смерти заставляла погонять лошадей, несмотря на недовольство возницы, на тревогу и предупреждения близких. Он торопился потому, что видел дальше и глубже тех, кто слепо держался на позициях сегодняшнего дня, он двигался вперед, не обращая внимания на засады и страх. В пламени лихорадки горели жуткие привидения, чередой возникавшие вдоль петлявшей дороги, поджидавшие его на пустынном бездорожье возле разбитых мостов, на безлюдных пожарищах. В тумане под самым небосклоном маячили контуры далекого собора.
Усталый, лишившийся сил, сидел он у лагерного костра и пристально вглядывался в дым, подобно знахарю, который пытается разглядеть там грядущее, призывая демонов. Апокалипсические чудовища мчались сквозь черное облако, чередуясь с безголовыми всадниками, процессиями кающихся, бездомными крестьянами, разбойничьими бандами. Противоборствующие церкви воистину создали на земле геенну огненную. Никто не минует ее. За рощей лизнул небо красный язык – горело село, еще вчера принимавшее конницу лютеранского маркграфа, а сегодня столь же добровольно вместе с чадами и домочадцами перешедшее под власть очередного победителя. Иметь дом по нынешним временам наверняка означало возможность подвергнуться грабежу или вовсе расстаться с жизнью: уцелеть можно было, лишь пристав к какой-нибудь вооруженной банде.
Вокруг лагерного костра собирались хорватские солдаты полка Валленштейна, пожелавшие видеть и слышать своего примаса, о прибытии которого оповещал всех брат Иван. После унылой латыни теологов и горловых звуков британцев первая встреча с родным словом была дорогой и мучительной одновременно, на чужой земле, под сенью огромного столба дыма. Одетые в австрийские мундиры солдаты тревожно ждали, пока заговорит их земляк, первопрестольник родной Хорватии, лежавшей далеко отсюда за Сутлой [71] и протягивавшей свои объятия к морю; они надеялись услышать от «Его Светлости», почему они оказались здесь, у черта па куличках, где сам дьявол ногу сломит, в то время как дома все зарастает чертополохом я турки лезут от Савы. Страшная это штука, высокопреосвященный, принять при рождении святой крест, когда дьявол гонит твою грешную душу сквозь эдакое пекло; и ей-богу, щедры вельможные цесарские капитаны, позволяющие им грабить другого мужика, который завтра того и гляди посадит их самих на кол во славу своего лютеранского бога. А хорватский предстоятель смотрит себе в огненный куст, где ему, как некогда Моисею, видится судьба обесправленного и рассеянного по земле народа, смотрит и бормочет под нос свой завет. Вперед, вперед, вперед… И пока он твердит эти слова, с ними говорит его верный ученик, к удивлению затянутых в мундиры загорских крестьян. Пусть немедля возвращаются они за Сутлу с оружием, во главе со своим примасом…
71
Сутла– река, левый приток Савы, по которой проходит граница между Хорватией и Словенией.
Нет! Все болтовня, говорит трезвомыслящий Матей. Не лучше ли завернуть в дружественный Ганновер, где печатаются последние части книги «О церковном государстве»?
Нет! Это означало бы сойти со стези Спасителя. Разве можно позабыть о том, как провожали их из Брюсселя католики и измученные протестанты, разве можно позабыть об их упованиях на него?
В Рим, в Рим, твердил он себе, собирая по крохам былую решительность. Пекло религиозных войн на земле можно погасить лишь с помощью того завета, который он пронес в душе от Сплита до Вестминстера и с которым теперь возвращается, свидетель людских страданий, глашатай
Черная тьма поглощала его шаги. Нигде ни огонька, сулившего бы ночлег, над головой ни звезды, указавшей бы путь. Опять он па бездорожье в могильном мраке, где привидения одолевают его, изнемогающего скитальца. Долго вслушивался он в зловещий шум ветра, пока не различил шаги и голоса, шаги твердые, размеренные, какие бывают у сторожевых караулов на стенах, а голоса приглушенные, откуда-то со стороны или снизу. Хмурая ночь полна беспокойных теней. Может, и в живых вовсе никого не осталось, лишь легионы мертвецов маршировали под командой иезуитских генералов и толпы раздавленных ими людей стенали у его ног. Может, это пронзенные штыками солдаты, зарезанные крестьяне, изнасилованные девушки, преданные казни разбойники, забитые насмерть священники, кто знает? На могилах не было плит с надписями, и он в одиночестве стоит с новым евангелием в руках посреди этого кладбища, вопрошая себя, зачем им теперь его истина. Окрестности Рима окружали подобные холмы. Избранный господом народ ждал своего мессию, о его приходе возвещали знаменитые пророки, а перед ним, возвращающимся на круги своя, захлопывались двери, и все убегали от него, точно он был прокаженный. Никто из выживших не узнает его,все от него отступились, он остался без спутников в этой ночи, где погребальная стража обходит стены, а мертвые стонут, рыдают и молят. Так кому же несет он свой наказ?
Ноги подкашивались и не слушались его,пот струйками стекал по лицу. Последнюю тысячу шагов пройти труднее всего: отступать некуда, он у подножия стены. Трупы безвинно погибших мучеников держали его здесь, хотя он и без того не в силах был двигаться. Вдали гневно клокотала река, а может, это ветер завывал в кустах. Или скулил бездомный пес, грызя стену, за которой чувствовал своего хозяина. Доминис пожалел, что не завел собаку, которая сопровождала бы его, пастыря, на этих волчьих тропах. Надо идти вперед, пусть он один, пусть изнемогает и страждет. Еще немного, и он ляжет, чтобы не встать, в канаву возле дороги на Голгофу. Вперед! Надо идти! Только это избавит его от измены самому себе. Дорожная лихорадка не отпускала его, сотрясая тело. Собери силы, вступай во тьму и бей стену, разрушай ее… Чьи-то руки подхватили его, множество рук, и понесли. Последователи! Его последователи! Они поддерживали его и помогали двигаться куда-то к бледному пятну, которое расширялось и втягивало его в себя, точно огромная улитка. Безмолвные крепкие спутники усадили его на скамью. Глаза его привыкали к режущему свету, и вдруг… Из бледного пятна, о чудо, возникли и придвинулись к нему стены, а возле своих босых ног он увидел большие, странной формы сапоги. Взгляд его проник в их глубину и испуганно замер на гвоздях. Господи, испанские сапоги! И скамья с ремнями! Охваченный ужасом, поднял он голову и встретил пронзительный взгляд своего инквизитора.
– Возвращаешься в Рим, Марк Антоний? Как посредник… И чего же ты хотел?
Блуждания по исчезнувшим звездным мирам кончились: он очутился на камне, уготованном ему судьбой. Последними спутниками оказались черно-белые псы церкви, поджидавшие его по углам возле орудий инквизиции. И комиссарий молча наблюдал у входа за встречей их, обвинителя и обвиняемого, держа в руке подсвечник, которым он, должно быть, сам отлично побуждал упорствующих к раскаянию.
– Я хотел… погасить пожар, распри… – Узник едва шевелил языком.
– …и потому дошел до Замка святого Ангела. Это, пожалуй, единственно правильная позиция.
– · Обладай вы великодушием…
– …мы отпустили бы тебя играть роль посредника, – насмешливо заметил кардинал; теперь он был в роскошной мантии и в красной шляпе на голове, – для ободрения прочих отступников?
– Европа вытоптана копытами… Орды всадников под знаменами истинной веры мчатся, сметая все на своем пути… В дыму пожара мне явилось…
– Pax mundi?
– Да, мир в мире! – согласился узник с хранителем католического единства. – Этот завет родился в катакомбах, в судилищах римских императоров. Вера принимает крест мученичества, а церковь взяла в руки императорский скипетр…
Выражение лица Скальи не побуждало к дальнейшим разъяснениям, да и сам он изнемогал от бесконечного углубления в прошлое. Мокрая рубашка липла к телу, пот заливал глаза, мешая смотреть. Из жара бросало в холод. Зубы стучали, в глотке пересохло, тряслись и дрожали кости – и дрожь эта шла изнутри. Доминис уже едва понимал, что твердил ему в ухо инквизитор: