Еретики Дюны
Шрифт:
— Ты не принимаешь нашу, модель?.
— Принимаю, насколько могу, но где — то в вашем развитии вы вышли за пределы исходной человеческой модели… Думаю, вы даже можете очень хорошо представлять проявления совести, чтобы казаться людьми. Вот и ты сейчас так держишь меня под руку, как будто ты и в самом деле моя дочь.
— Я твоя дочь, но я не понимаю, почему ты так мало думаешь о нас.
— Совсем наоборот, я стою перед тобой, в благоговении.
— Перед своей собственной дочерью?.
— Перед любой Преподобной Матерью.
— Значит, мы существуем лишь для того, чтобы манипулировать меньшими творениями?
— По-моему, вы больше по-настоящему
— Спасибо, — сказала Одрейд. — Тараза покорила мне:, что ты не заколеблешься говорить, правдиво, но я и сама знала это..
— К чему вы меня приготовили?
— Ты узнаешь, когда это случится… вот и все, что я могу сказать…. И все, что мне разрешено сказать..
«Опять манипулирование, — подумал он. — Черт их возьми!»
Одрейд хмыкнула. Она собиралась еще что-то сказать, но промолчала и пошла с Тегом в обратный путь.
Хотя она и заранее знала, что наверняка скажет Тег, его слова ее ранили. Она хотела сказать ему, что она — одна из тех, кто до сих пор чувствует себя человеком, но с его суждением об Ордене нельзя не считаться.
«Мы приучены отвергать любовь. Мы можем изобразить ее, но каждая из нас способна закончить представление в любой момент».
Сзади них раздались какие-то звуки. Они остановились и обернулись. Луцилла и Тараза выходили из шахты лифта, небрежно обсуждая свои наблюдения за гхолой.
— Ты абсолютно права, обращаясь с ним, как с одной из нас, — сказала Тараза.
Тег слышал, но не делал своих выводов, пока они ждали приближения двух женщин.
«Он знает, — подумала Одрейд. — Он не спросил меня о моей матери по рождению. Там не было уз, не было простого кодирования. Да, он знает».
Одрейд закрыла глаза, и память с поразительной силой воспроизвела перед ней живописное полотно. Эта картина висела на стене утренней комнаты Таразы. Благодаря мастерству икшианцев, прекрасная герметичная рама и покрытие из невидимого глазу плаза полностью сохраняли картину. Одрейд часто задерживалась перед картиной, каждый раз с ощущением, что, стоит лишь протянуть руку — и действительно коснешься древнего холста, столь хитроумно сохраненного икшианцами.
«Домики в Кордевилле». Это название, данное картине художником, как и имя художника, сохранилось на начищенной табличке: Винсент Ван Гог.
Эта вещь была датирована временем столь древним, от которого лишь редкие остатки — такие, как эта картина, — уцелели, донося физическое восприятие о тех эпохах. Прежде она старалась вообразить путешествия, совершенные этой картиной, ту цепь случайностей, которые привели ее, неповрежденной, в комнату Таразы.
При реставрации и консервации картины икшианцы проявили себя во всем блеске. Зритель мог прикоснуться к темному пятну в нижнем левом углу рамы. И немедленно до глубины души поражала истинная гениальность еще и икшианца, отреставрировавшего и спасшего гениальную работу. Имя этого икшианца было на раме: Мартин Буро. Это пятнышко, едва его коснешься пальцем, делается проекцией чувств — блаженство побега от той технологии, что сделала и Икшианскую Пробу. Буро восстановил не только картину, но и душу художника — зритель, приложивший палец, познавал, с каким чувством наносил Ван Гог каждый мазок. Все было поймано в этих мазках кисти, запечатлено при помощи человеческих движений.
Одрейд так часто, полностью поглощенная, простаивала перед этой картиной, что у нее возникало чувство, будто она могла бы сама ее заново воспроизвести.
Сейчас, на фоне обвинений Тега, Одрейд припомнила, что она испытывала перед картиной, и сразу же поняла, почему память воспроизвела этот образ, почему картина до сих пор ее очаровывала. На короткое время она всегда осознавала себя полностью человеческой, ощущала домики, как места обитания настоящих людей, чувствовала всю полноту живой цепи человечества, которое остановилось перед личностью сумасшедшего Винсента Ван Гога, остановилось, чтобы запечатлеть себя.
Тараза и Луцилла остановились приблизительно в двух шагах от Тега и Одрейд. От Таразы попахивало чесноком.
— Мы чуть задержались, чтоб перекусить, — сказала Тараза. — Вы ничего не хотите?
Это был самый что ни на есть ненужный вопрос. Одрейд высвободила руку из руки Тега. Она быстро повернулась и вытерла глаза манжеткой. Опять поглядев на Тега, она заметила удивление на его лице. «Да-да, — подумала она, — эти слезы настоящие!»
— Мне думается, мы здесь сделали все, что могли, — сказала Тараза. — Тебе пора двигаться на Ракис, Дар.
— Пора-пора, конечно, — ответила Одрейд.
Жизнь не может найти разумных доводов для подкрепления тому, может быть источником пристойного взаимоуважения, если каждый из нас не полон решимости вдохнуть в нее необходимые качества.
Хедли Туек, Верховный Жрец Разделенного Бога, пылал от все возраставшего гнева на Стироса. Стирос, сам слишком старый, чтобы надеяться занять скамью Верховного Жреца, имел сыновей, внуков, многочисленных племянников, и перенес свои личные амбиции на семью. Циничный человек этот Стирос. Он представлял могущественное направление в жречестве, так называемое «научное сообщество», влияние которого было лукаво и навязчиво. Их отклонения опасны, близки к ереси и вредны.
Туек напомнил себе, что не раз уже бывали прискорбные и несчастные случаи — Верховный Жрец находился в пустыне. Стироса и его единомышленников хватит на то, чтобы сотворить подобный несчастный случай.
В Кине был полдень. Стирос только что ушел в сильном расстройстве. Стирос хотел, чтобы Туек отправился в пустыню и лично понаблюдал там за очередной вылазкой Шианы. Питая подозрение насчет этого приглашения, Туек его отклонил.
Последовал странный спор, состоящий из едких намеков, смутных ссылок на поведение Шианы и словесных нападок на Бене Джессерит. Стирос, всегда полный, подозрений насчет Ордена, сразу, же невзлюбил новую настоятельницу Оплота Бене Джессерит на Ракисе, эту… как же ее звать? Ах да, Одрейд. Странное имя, но ведь Сестры нередко принимают странные имена. Такова их привилегия. Сам Бог никогда не выступал против благодетельной основы Бене Джессерит. Против отдельных Сестер — да, но ведь Орден в целом был сопричастен к Святому видению Божью.
Туек не любил, как Стирос говорит о Шиане. Туек, в конце концов, цинично заставил. Стироса остыть, заговорив с ним так, как подобает говорить в Святая Святых пред высоким алтарем и образами Разделенного Бога. Призматические передатчики лучей отбрасывали тонкие клинья яркого света сквозь блуждающий аромат тлеющего меланжа на двойную линию высоких колонн, ведущих к алтарю. Туек предполагал, что сказанное в такой обстановке восходит непосредственно к Богу.
— Господь действует через нашу нынешнюю. Сиону, — сказал Туек Стиросу и заметил смятение, на лице старого советника. — Шиана — это живое воплощение Сионы, того человеческого инструмента, что содействовал переводу Его в Разделение.