Эридан. Рассказы
Шрифт:
– Ты чего так напряглась? Принцип Парето здесь не действует.
***
Пыльные тротуары пестрят разбросанным повсюду мусором – мы свернули на via Butera и идём в сторону центра. От пыли слезятся глаза и чешется нос – кажется, меня атакует приступ аллергии.
– Может, зайдём в кафе и подождём её там? На корабле ужасный кофе – я до сих пор ещё сплю.
– Давай, – соглашается он. – Возьми мне капучино.
Я посмотрела на часы. Десять утра. До полудня
***
Мы делаем заказ, присаживаемся за столик у окна крошечной кондитерской и разглядываем прохожих. Декабрю скучно сидеть просто так – он начинает хулиганить исподтишка. Кроны деревьев вздрагивают, а официантка, которая спешит к нам с подносом, придерживает пальцем счёт, готовый вот-вот вспорхнуть бабочкой и улететь в небо.
– Спасибо, – говорю я по-русски.
Её улыбка кажется безнадёжной. Мне становится грустно. Декабрь смотрит на меня и мягко обнимает за плечи – а после встряхивает.
– Отставить меланхолию! Чего глаза на мокром месте? Давай-ка взбодрись, глотни кофе, скушай тарталетку, – уговаривает он меня.
Кофе действительно бодрит. На миг мне кажется, что я заблудилась. Потерялась в пространстве и очнулась в каком-то странном пыльном месте, где меня не должно быть. Я снова – Кевин Маккалистер.
– Разве так бывает? – спрашиваю я.
– Что тебе не нравится?
– Заброшенность.
– Где ты умудрилась её найти здесь? – мой спутник кивает в сторону театра Массимо.
Площадь Верди кишит азиатскими туристами – я так и не научилась различать корейцев, японцев и китайцев. Впрочем, у последних – ленинский прищур и симпатичные лица. С расстояния сложно оценить их привлекательность – складывается впечатление, что по ступеням вверх-вниз лазают чёрно-жёлтые осы. На их фоне группа итальянских школьников кажется горсткой лесных муравьев. Где-то там затерялись и мои соотечественники – с яркими крылами и раскатистыми голосами. Никто не смотрит на архитектурный шедевр – все поглощены селфи.
– Забавно, – говорю я. – Быть туристом теперь означает – видеть мир через объектив смартфона. Когда-то у странников были посохи, теперь – палки селфи. На смену орудиям защиты приходят орудия демонстрации себя… И ведь я не лучше!
– У тебя фотоаппарат, – напоминает Декабрь, – профессиональный.
– И что? Я купила профессиональную камеру… для чего?! Думаешь, для того, чтобы поймать луч солнца, уходящего за горизонт? Капли воды на чаячьих лапах? Кучевые облака, окружившие солнечный диск стайкой белоснежных цыплят? Нет!
– Нет?!
– Нет. Знаешь, для чего?! – теперь я громко хохочу. – Для того, чтобы цифровая камера не искажала моё лицо! Моё лицо на фоне таких же оперных театров. Словно всё это было построено, создано, вылеплено, разбросано, запущено – исключительно для того, чтобы моё лицо нашло для себя интересный фон. Подумать только!
– Но это же лучше, чем ковёр? – баянит мой собеседник, и я надолго замолкаю.
После убираю фотоаппарат в кофр и наглухо застегиваю молнию.
***
Теперь я вижу её. Она стоит прямо по направлению моего взгляда и внимательно изучает меня. Декабрь ей знаком, а я – нет. Мы хором здороваемся – все трое – и она садится за наш столик.
У неё пышные золотистые кудри и мягкое бледное лицо с глазами чайного цвета, под которыми пролегли усталые тени. Она требовательно смотрит на нас, и я протягиваю ей меню.
– Пожалуй, я не откажусь от джелато кон бриош.
Я понимаю прямой намёк и машу официантке. «Мороженое в булочке? – переспрашивает та, – две порции?». Я, стыдясь своего дурного произношения, торопливо киваю головой.
Пока я разглядываю наряд незнакомки, та едва заметно улыбается. Она одета во что-то празднично-элегантное, но старомодное – родом из бабушкиного сундука. Кажется, теперь это называется винтаж. Бархатная юбка пыльного шафранового оттенка, блуза цвета слоновой кости с многочисленными рюшами на воротнике-жабо, и старинное ожерелье из камней, обрамлённых витым червленым серебром. В этом нет ни малейшего намёка на подиумность, шик или повседневность, ставшие привычными для нас.
П. многозначительно молчит. Вместе с ней молчу и я – у нас с ней одно уныние на двоих. В этот момент радостным выглядит только декабрь – но, кажется, здесь он всегда выглядит радостным. Официантка приносит заказ. Когда П., поднимает руку, чтобы принять свою порцию джелато, я вижу на её блузе рваную прореху – точно под мышкой. Она даже не пытается прикрыться, и с невозмутимым видом трогает ложечкой десерт.
Я рассматриваю кружева на её груди – кое-где они покрыты бурыми пятнами, которые так въелись в ткань, что не отстирать. У локтя красуется заплатка, а бархат местами потёрся – хорошо, что не до дыр. Я понимаю, что её одежда не глажена.
Она замечает это и равнодушно говорит:
– Утюг сломался, и денег нет, чтобы купить новый. Этот bastardo отбирает всё…
– Bastardo? – удивляюсь я, думая, что она имеет в виду непутёвого отпрыска. – Я и не знала, что у вас есть сын.
– Если бы! – П. демонстрирует жест, значение которого мне сложно определить; наверное, это досада.
Декабрь наклоняется к моему уху и шепчет:
– Это её сожитель. Пьёт из неё все соки. Посмотри, до чего довёл. Иногда даже поколачивает – но сейчас реже, силы уже не те.
– Куда же смотрит полиция?
Она слышит моё последнее восклицание и догадывается, о чём мы перешёптываемся с Декабрём.
– А что полиция? – вмешивается она. – У него там родственники. Я могу хоть сотню заявлений написать – всё бестолку!