Есенин
Шрифт:
— У другого. Тоже печатника.
— Нерасчётливые ребята! Ладно, я их предупрежу.
— Зачем же? — Есенин недоумевал. — Разве в революции участвуют по выбору?
— Безусловно. В революции каждому бойцу отведено своё надлежащее место. И задачи у каждого свои. Для революции в большей степени, чем в каком бы то ни было другом деле, нужна жесточайшая и умная дисциплина. Иначе последует неминуемый провал. У нас есть опыт — девятьсот пятый год... — Корректор откинул сползшую на очки русую прядь. — Устрашились небось, когда увидели в своём жилище полицейские мундиры?
Есенин сознался:
— Боязно,
— К таким посещениям никто ещё не привыкал. У меня четырежды производили обыски, и знаете, с каждым разом сердце щемило всё больнее и больнее: а вдруг найдут то, чего я не углядел сам, не успел спрятать, о чём уже и позабыл вовсе. А то и нарочно могут подсунуть что-нибудь с провокационным умыслом, чтобы, придравшись, выслать за пределы владений московского градоначальства... Но, Сергей Александрович, вихрь закрутился, он несётся по России с ураганной силой — остановки ему нет! Вы с вашим характером и темпераментом в сторонке не застоитесь. Будьте осторожны. И возню с листовками прекратите. Найдутся другие, более опытные, те умеют заметать следы. А вы пишите, Есенин, о родине, о закатах, о яблонях в цвету, о русских девушках, о России. Это необходимо, и у вас это хорошо получается.
Поднимаясь из столовой наверх, Есенина догнала Анна.
— О чём ты секретничал с Воскресенским? Небось он поздравлял тебя с первым боевым испытанием? Его влияние на людей неотразимо.
— Он сказал, что мне надо писать, что стихи о России для меня важнее прокламаций.
— Он прав, Серёжа. Конечно, прокламации — это дело таких людей, как Воскресенский. Говорят, что он возглавляет подпольную партийную организацию в типографии. Об этом, по-моему, известно и Сытину, но хозяин старается не замечать этого. Во всяком случае, он не трогает Владимира Евгеньевича. Где тут логика — понять пока не могу. Слово Воскресенского для рабочих — закон. А рабочие у нас дружные, активные...
Вскоре Есенин убедился в этом сам.
В последних числах сентября типография и книгоиздательство всколыхнулись, словно от подземного толчка: постановлением судебной палаты была закрыта рабочая газета «Наш путь». Рабочие Москвы, протестуй, объявили забастовку. Как бы стихийно вспыхнули митинги на Страстной площади, на Цветном бульваре, на Крымской набережной, на Тверской улице, в Екатерининском парке. Наряды полиции и конной жандармерии не могли сладить с такой огромной и железной силой.
События не миновали и сытинскую типографию. Один за другим остановились цехи, отделения, отделы. В помещении нависла тишина, рабочие и служащие вышли во двор.
Есенин горел от охватившего его восторга: он впервые видел перед собой столько людей, сплочённых единой мыслью и волей, и он, Есенин, был среди них. Позабыв о недавнем обыске, махнув рукой на осторожность, он выхватил у Луки Митрофанова пачку листовок, нырнул, как в омут, в гущу толпы. Одним духом прочёл пахнущие типографской краской слова: «Товарищи, рабочие Москвы! В понедельник, 23 сентября, бросайте все заводы, фабрики и мастерские в знак протеста против гонения на рабочую печать... Пусть наш призыв будет сигналом к общему широкому выступлению. Покажем, что мы умеем отстаивать наше дело... что московские рабочие снова выходят на борьбу, на те улицы, на которых раньше реяли красные знамёна и высились баррикады. Вперёд, товарищи, дружнее в одном ряду! Да здравствует стачка протеста! Да здравствует РСДРП! Да здравствует новая революция!»
Есенин без разбора совал эти листки в руки рабочих, в карманы их курток.
— Прочитайте, обязательно, — просил он и пробирался дальше.
Потом он увидел, как старик с седой бородой и седыми лохматыми бровями взобрался на рулон бумаги и неожиданно звучным голосом стал кидать в толпу яростные слова:
— Самодержавие отжило свой век! Но оно добровольно не отдаст своей власти, своего трона. Его надо разрушить, растоптать! Никто этого не сделает, кроме нас самих. Прочь выжидание и нерешительность! Вспомните баррикады пятого года. Вспомните жертвы, понесённые нами в борьбе. Отомстим за наших товарищей! Затишье кончилось, настала пора действовать. Мир содрогнётся, когда русский пролетариат скажет своё решающее слово!
Есенин узнал в старике Агафонова — должно быть, не смог тот усидеть взаперти, примчался сюда, не побоявшись.
В это же время Есенин услышал позади себя другой знакомый голос, приглушённый нетерпением:
— Это Агафонов. Схватить немедля. Станет уходить — стреляйте. Живо!
Двое городовых, багровея от крика, надавливали на людей могучими плечами, ударяли локтями, протискиваясь к бумажному рулону, на котором стоял Агафонов.
— Расступись! — надрывались городовые. — Прочь с дороги!
— Смерть царизму! — захлёбываясь, кидал Агафонов запретные слова. — Время Каляева и Багрова приспело — полетят головы самодержавных сатрапов!
Есенин порывался крикнуть ему, предупредить: «Убегай! Схватят! Скорей убегай!»
Агафонов словно услышал эту негласную мольбу, пропал в людской пучине, плечи сомкнулись плотной, непробойной стеной. Городовым стрелять было не в кого — Агафонов исчез.
— Упустили, рожи... — Полицейский чиновник Фёдоров вытирал платком потный лоб, аккуратные усы его растрепались, придавая облику растерянный и отчаянный вид. Есенин встретился с ним взглядом, сказал с безотчётным торжеством:
— Не удалось, Пётр Степанович!
— А! Господин Есенин. И вы с ними?
— Я здесь служу.
Полицейский чиновник подкрутил усы.
— Удрал, пакостник, в другой раз не уйдёт.
Есенина одолевало мальчишеское озорство.
— Не понимаю я вас, Пётр Степанович. Вы же видите, как нас много, вон какая тьма! А вас всего-то горсточка.
Фёдоров снисходительно улыбнулся: уж больно приятное было лицо у этого парня — дурашливое и почти счастливое.
— Нас немного, но на нашей стороне закон, вас много, а творите беззаконие.
— Вы не правы, Пётр Степанович, — возразил Есенин, — Закон должен быть на стороне большинства.
Полицейский чиновник поглядел через головы в сторону ворот, и лицо его расцвело.
— Вот вам, господин Есенин, и закон. Взгляните-ка сюда...
Во двор, тесня задние ряды, въезжали верховые, вместе с ними спешно входили солдаты, прокрадывались вдоль забора, охватывая толпу цепью.
Кто-то испуганным голосом закричал:
— Каратели! Казаки!
В пронзительной тишине взвились выкрики, то насмешливые, то сердитые: