Эсеры. Борис Савинков против Империи
Шрифт:
Помещение с углами было небольшое, с очень низким потолком, обвислым, грозившим как-нибудь ночью придавить всех своих жильцов. По всем четырем стенам стояли по два ящика, на которые клались по две-три доски, в соответствии с тем, на сколько душ готовилось логовище. Многие вместо кроватей пользовались своими сундуками, а случайные ночевщики просто ложились на свободное место на полу. В нашей комнате было восемь помостов. От двери на первом муж с женой и крошечным ребенком, рядом горничная, молодая девушка, дальше судомойка, лет двадцати, за ней я. Против нас – кухарка с пятнадцатилетним сыном, за ними горничная, затем пряничник сорока пяти лет, с взрослым сыном. Все углы и закоулки квартиры имели не менее сгущенное население. В кухне, совершенно лишенной света, жила дряхлая старуха, сапожник, работавший при мерцающем свете, пропойца-техник. Не было ни одного дня, когда бы число постоянных обитателей спускалось ниже двадцати пяти душ обоего пола.
Каждый, не будучи даже знаком с угловыми помещениями, может легко себе представить всю обстановку и условия, в каких ютился весь собранный там муравейник. Так как еда большинства состояла из селедки и черного хлеба, то ночная атмосфера доходила до своего предельного отвращения, вызывая у спящих удушье и головные боли. Приходилось почти каждую ночь нарушать признанное всеми правило общежития не открывать окна и тихонько на один сантиметр отворять раму и только под свежей струйкой воздуха приходил предутренний сон.
День наш начинался очень рано. Поодиночке и компаниями шли за кипятком, купить кто чего. По утрам большинство пило чай с черным хлебом. В 12 часов заходили в лавку приобрести там на 3 копейки кофе, на 3 копейки сливой, в ближайшем трактире получали за 1 копейку огромнейший чайник кипятку и еще за 1 копейку к нашим услугам была плита. Дома кофе пили без конца, вновь и вновь кипятя его, а после приходила хозяйка просить для себя оставшуюся гущу. Кое-кто питался исключительно подаяниями сострадательных жильцов. Другие – черным хлебом и трехкопеечной селедкой, делимой на две части, с хвостом в первый день, с головой на завтра. Спать укладывались рано, в надежде – авось, уснешь до ночных пьянок. Впрочем, эта общая мечта, увы, редко осуществлялась. То пьяные, а то слетались тяжелые мысли, у каждого свои. Угловая жизнь во многом напоминает тюремную, с прибавкой того минуса, что эти вольные обитатели отвратительных гнезд не имеют и того минимума обеспечения, который имеют арестанты в виде тюремного пайка. Вообще, все угловые общежития мало чем отличаются друг от друга, и по рассказам лиц, работавших тогда на одном и том же революционном деле, тоже живших по углам, исключение составляли только жилища извозчиков, сравнить которые безошибочно и без преувеличения можно только с выгребной ямой».
Савинков великолепно подходил к роли богатого иностранца и встречался со многими людьми из высшего общества, узнавая много интересного для террористов о привычках и образе жизни высших сановников империи. Ивановская, хорошо знавшая всех членов исполнительного Комитета «Народной воли», писала о нем: «Это был новый человек нового поколения, яркий, с внешностью изящного джентльмена, с нерусским акцентом речи, в безукоризненном костюме, благожелательный в обращении, – все эти качества резко его выделяли и делали заметной величиной во всякой среде. Его наружность не была красива: маленькие карие глаза, голова, слабо покрытая волосами, небольшие усики, выражение аристократической надменности в лице, с немого остро выступившими вперед плечами над впалой грудью, делали его похожим на ватного дворянчика. И, однако, все эти внешние черты в значительной степени стушевывались. В нем, в глубине, было что-то тонкое «нечто», вызывавшее большой интерес, глубокую привязанность, любовь к его даровитой природе. Он с какой-то правдивостью высказывал свои мысли и отношения к людям, что часто рисовало его не совсем выгодно для него самого. Это был новый представитель молодого поколения, уже сильно и резко отошедшего от своих предшественников, восьмидесятников, все разложившего, переоценившего ценности, выпукло и резко выдвинувшего свою индивидуальность».
Все обитатели террористической квартиры отлично играли свои роли. Барин-англичанин не скупясь давал на чай, старая кухарка услуживала дворникам, лакей подладился к швейцару и подружился с прислугой из других квартир. Дворник говорил о нем кухарке Ивановской: «ходит храбро, ступит – под ногами свистит». Сам лакей-метальщик Сазонов говорил товарищам: «Мы воскресим героический период борцов «Народной воли», мы будем достойными сынами своих славных отцов. Мы, партия, не можем молчать, оставаясь равнодушными зрителями этого позора страны. Это наше кровное дело, мы доведем его до конца, даже если все до одного погибнем». Савинков писал о членах своей группы: «Дора, молчаливая и скромная, жила только одним – своей верой в террор. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьбы была – дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в Боевой организации. Сазонов верил в победу и ждал ее. Для него террор тоже, прежде всего, был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Революционер старого, народовольческого закала, он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «не убий». Ивановская любила всех членов группы одинаково, как родных детей. Тихо и незаметно делала она свое конспиративное дело, и делала артистически».
Наблюдение за министром внутренних дел в мае 1904 года велось энергично и умело. Все боевики приобрели необходимый конспиративный опыт. С утра швейцар приносил Савинкову газеты и каталоги велосипедов и автомобилей, дворник в кухне пил кофе с кухаркой и рассказывал все полицейские новости, певичка в сопровождении лакея шла в город за покупками и встречалась с нужными людьми, барин уходил к своим наблюдателям и сам вел наблюдение, вечером в театре, на концерте и в ресторане собирал нужную террористическую информацию. Вечером кухарка и лакей всегда уходили гулять, обычно на Фонтанку, к Департаменту полиции. Каляев, Дулебов, Мациевский стали мастерами наружного наблюдения, видели все выезды Плеве и определяли его карету за двести шагов. Ивановская писала о Каляеве: «К нам навстречу двигалась фигура торговца-папиросника, с лотком на ремне через плечо. Большой белый фартук закрывал его грудь и опоясывал пиджак, прикрывая его рваную одежду. Вытертый картузишко и стоптанные сапоги дополняли его костюм мелкого уличного разносного торговца. Даже набившие руку филеры не могли бы его признать за переодетого интеллигента. С возгласами купить самые лучшие папиросы он приблизился к нам, развернув свой красиво уложенный товар. Торгуясь и рекомендуя купить один предмет за другим, он тут же в промежутке сообщал нужные для других работников результаты наблюдений, тщательно им проверенных, или замеченных отклонений».
Периодически группа собиралась в каком-нибудь третьеразрядном трактире: «Народ был все молодой, жизнерадостный, красивый отвагой и беззаветными жертвенными порывами. У всех у них была приблизительно одинаковая жизнь в углах, одна работа и один конец». Савинковцы знали о Плеве все, что можно и нельзя было узнать и были полностью готовы к его взрыву. Неожиданно в начале июня Плеве из здания Департамента полиции переехал на служебную дачу МВД за Неву, на Аптекарский остров. Это не смутило террористов, обложивших и Аптекарский остров. Савинков послал вызов Азефу и руководитель Боевой Организации приехал в Петербург. Они встретились в театре «Аквариум» и Азеф принял решение руководить политическим убийством с улицы Жуковского.
Вечером лакей Сазонов спустился в каморку к швейцару с бутылкой дорогого вина, подаренного барином, и швейцар заинтересованно начал с ним дегустировать вино, стоившее несколько ящиков хлебной водки. Кухарка ивановская зазвала дворничиху с мужем в ближний трактир на небольшой праздник по поводу получения премии от певички-содержанки за вкусную еду. Азеф совершенно незамеченным прошел в квартиру, где почти безвыходно пробыл две недели. Вскоре новый план взрыва Плеве был готов. Он был прост, а значит, реализуем. Ивановская, помнившая Желябова, Михайлова, Квятковского, Колодкевича, Клеточникова, писала об Азефе:
«Наружность Азефа была так необычна, индивидуальна, что всего только один раз встретившись с ним, лицо его, как бы оно потом не изменялось, не могло уже забыться во всю жизнь, запечатлеваясь властно, навсегда и нельзя было смешать его с кем-нибудь другим, ошибиться.
Высокого роста, толстая, широкая фигура его опиралась, несоразмерно с туловищем, на тонкие ноги. Длинные руки женской формы, вялые, мягкие, вызывали при прикосновении неприятное ощущение чего-то склизкого, холодного, точно прикасался к холодной лягушке или слизняку. Глаза у него были карие, всегда бегающие, всегда как бы что-то высматривающие, но в них искрилось много ума и какой-то лукавой сметки. В особенности был характерен рот с эфиопскими толстыми губами, которые часто складывались трубочкой и вытягивались вперед, выражая презрительное недовольство и неприязнь. Какое-то странное и неподдающееся объяснению сочетание было в этом типе: соединение добра и зла, нежной ласки, внимания и поразительной жестокости, соединение заботливой дружбы и предательства».
Азефу доложили о результатах работы. Каляев с товарищами наблюдал за Плеве с восьми утра и до заката. Плеве жил на даче на Аптекарском острове и по четвергам выезжал для доклада царю с Царскосельского и Балтийского вокзалов в Царское Село или в Петергоф. Савинков несколько раз находился в поезде, которым ехал Плеве, наблюдая, как он с вокзала едет к царю. По вторникам Плеве проводил заседания Кабинета Министров в Мариинском дворце. С утра до ночи, сменяясь, за ним вели наблюдение Каляев, Мациевский, Боришанский, Сазонов, Дулебов, Ивановская, Бриллиант, сам Савинков. За час до проезда Плеве по набережной Фонтанки или Пантелеймоновской боевики это уже знали – по количеству охраны, внешнему виду наружной полиции, околоточных надзирателей, приставов, городовых, по их напряженному ожиданию. Каляев с лотком, на котором лежали папиросы или почтовая бумага, или фрукты, или карандаши, встречал карету Плеве каждый день. Были известны масть и приметы лошадей, внешность кучера и личной охраны, высота, ширина и длина кареты, ее цвет, подножка, колеса, дверца, окошки, козлы, запятки. Все члены савинковской группы могли безошибочно отличить министерских филеров в уличной толпе. Савинков писал, что среди них «давно стерлась грань между старшими и младшими, рабочими и интеллигентами, было одно братство, жившее одной и той же мыслью, одним и тем же желанием; эта братская связь чувствовалась нами всеми и вселяла уверенность в неизбежной победе».