Эшафот забвения

Платова Виктория Евгеньевна

Тебе не повезло, Леночка. Возможно, если бы ты была чуть хуже, твоя испепеляющая страсть не осталась бы без ответа. Или без иллюзии ответа. Ты уже безумна. Я вспомнила обведенные черным фамилии актрис – о смерти Александровой знали только мы трое, для всех остальных она просто пропала без вести… И только в Леночкиных заметках правда выплыла наружу. Правда, которую, кроме свидетелей, знает только убийца…

– Я и сейчас никого не выношу рядом с ним. Я желаю им только смерти, смерти, смерти… Я сумасшедшая, да? – Она отвела душ от лица и улыбнулась мне.

Улыбка была такой нормальной, такой холодно-нормальной, что я невольно отступила к двери.

– Вот и ты меня боишься, – удовлетворенно констатировала Леночка. – Что ж, нужно же кому-то еще бояться меня.

Я устала бояться сама себя, устала быть одинокой в этом страхе… Теперь я не одинока, правда?

Да, пожалуй, ты не одинока.

– Хоть в этом я не одинока, – равнодушно продолжила Леночка. – Ты помнишь тот вечер, когда старухе стало плохо и Анджей выгнал меня из гримерки? Я впервые в своей жизни назвала пожилую женщину “старой сукой”… Впервые… Я всегда была очень благовоспитанной девочкой, кроткой, как овечка. Ты знаешь песенку “Мэри и ее овечка”?.. Я знала, но забыла, я многое забыла… Но это я хорошо помню – ночь в гримерке… Я назвала ее старой сукой и вдруг почувствовала такое счастье, как будто, оскорбляя ее, я оскорбляла и его… Анджея. Ему самому было плевать на мои оскорбления. Но если это касалось его работы… Его дела… Только это могло его уязвить. Ты понимаешь меня?

Я с трудом пробиралась сквозь путаные Леночкины объяснения, осторожно нащупывая рукой дверную ручку. Неужели ты боишься, Ева?..

– Только это могло его уязвить. Очень просто иметь власть над ним, – нужно лишить Анджея его дела… Может быть, он усохнет и умрет, как цветок без воды… У меня даже в глазах потемнело от этого. Он умрет – и я сразу успокоюсь, поеду к Лагерфельду, он предлагал мне работу… Это был минутный порыв. И я еще не была безумной… Я устыдилась, мне стало жаль старуху… Я была виновата. Я тогда пошла к машине и взяла бутылку шампанского. Очень дорогое шампанское. Я не знала, как заставить ее не сердиться на меня, и выбрала самый простой способ. Я вернулась в гримерку и попросила у нее прощения. И поцеловала ее. Мы даже выпили немного, совсем чуть-чуть, чисто символически. И я снова попросила у нее прошения. А она сказала мне, что Анджей опасный человек, что его присутствие убивает. Она чувствовала так же, как и я, ты понимаешь, Ева. Она и была мной. Только очень старой мной. И когда я поняла это, я так захотела ее смерти… Так захотела ее смерти, как никогда ничего не хотела. Даже его любви.

– И что? – Я заставила свой непослушный язык произнести это. – Что было дальше?

– Ничего, – она засмеялась, – ничего. А ты думаешь, что было?..

Ее смех становился все более громким, он взрывал мою голову изнутри, он больно сжимал грудь и не давал вздохнуть.

– А ты думаешь, что было?! – Она все еще не могла остановиться.

Я подавленно молчала.

– Ее нет, – резко оборвав смех, сказала Леночка. – Все врут друг другу, что она пропала. А ее просто нет. Каждый, кто играет в эти игры, – пропадает. Знаешь, как мы познакомились с ним? Во время показа. Они прихватили одну из моих манекенщиц, и Братны написал мне записку прямо у нее на спине, он пригласил меня в свое проклятое кино, в свою проклятую жизнь… А вот я никогда не умела писать записки, у меня не получалось ничего такого. У меня всегда был отвратительный почерк. И вторая старуха умерла. Я хотела этого, и она умерла.

Оставаться было страшно, но уйти – еще страшнее: кому она будет рассказывать о своей ненависти и о своей любви? Кафелю, который слышал это столько раз? Разбросанным в беспорядке полотенцам, еще хранящим в себе следы мужчин, которые не имеют ничего общего ни с любовью, ни с ненавистью? Воде, которая вытекает в воронку точно так же, как вытекает в воронку страсти Леночкино такое логичное сумасшествие?..

– Знаешь, – вкрадчиво прошептала Леночка, – они все умрут. Он не снимет свое кино.

Я должна поговорить с Братны. Я должна поговорить с Братны, пока не поздно. Но бежать сейчас из ванной комнаты, признаться себе, что голая, красивая, беззащитная девушка внушает тебе ужас, было невыносимо.

Пока я раздумывала над этим, произошла совсем уж невероятная вещь: голова Леночки упала на грудь, и

она заснула. Я не могла в это поверить. Я глупо простояла над ее спящим и таким свободным сейчас от любви телом несколько минут, и только потом вышла из ванной, осторожно прикрыв за собой дверь. И с трудом подавила в себе желание привалить ее чем-нибудь тяжелым.

Нужно уходить отсюда. По-другому это называется бегством с корабля безумцев.

Она не виновата, пыталась убедить я себя, не испытывая к Леночке ничего, кроме жалости. Она не виновата. Виноват Братны, равнодушный гений Братны, сломавший ее жизнь. Отрешенно думая об этом, я немного прибралась в комнате. Она напомнила мне самое Леночку – такую респектабельную снаружи и такую неприбранную внутри.

В квартире была еще одна комната, и я, не справившись с любопытством, заглянула туда.

…Это был рабочий кабинет Леночки, сохранивший образцовый беспорядок ее прошлой жизни: несколько манекенов с наброшенными на них моделями платьев и костюмов (они были так "хороши, что я с трудом подавила в себе желание тотчас же раздеться и облачиться в каждый по очереди). Масса эскизов, развешанных на стенах и просто приставленных к ним; ткани самых удивительных расцветок, фурнитура, старинные шляпы – и фотографии на стенах. Фотографий было множество, и на всех была запечатлена Леночка. Жизнерадостная и еще не тронутая тленом своей порочной страсти. Леночка и изысканные женственные старики” Леночка и светские львы. Леночка и ее манекенщицы. Леночка и ее манекенщики. Леночка с молодыми людьми то ли в английской, то ли в американской военной форме, – очевидно, морские пехотинцы или что-то вроде этого. Улыбающиеся лица, камуфляж, винтовки со снайперским прицелом; Леночка покровительственно держит руку на одной из них. Все-таки это англичане, это легко определить по винтовкам – это “энфилд”, Лапицкий натаскивал меня на оружие. Винтовки, особенно снайперские, были его слабостью.

"Энфилд”.

Я замерла перед фотографией. Совсем недавно я видела это сочетание букв, но не придала ему значение. Ну да. “Энфилд”, “стерлинг-армалайт”, “паркер-хейл”, именно в этом порядке, моя услужливая, хорошо натренированная, натасканная память точно воспроизвела эту последовательность.

И я вспомнила, где уже видела ее: еженедельник всегда пунктуального Митяя…

На одной из страниц было написано именно с маленькими пометками. Тогда общая картина не сложилась в моей голове, я приняла написанное за маркировку тренажеров… Как я могла забыть, что это марки вооружения? Возле каждого названия были цифры, небольшие – то ли 1, то ли 2. Зачем Митяй так пунктуально вписал в свой еженедельник название винтовок? Потому что он все и всегда аккуратно вписывал туда. И что тогда означают цифры?..

Мысль, которая посетила меня, показалась безумной. Но я уже знала себя. Я знала, что безумные мысли – это единственные мысли, которые заслуживают внимания. Что это единственные мысли, которым можно доверять…

Почему я не вспомнила о винтовках, когда прочла еженедельник Митяя? Ведь я же знала и их названия, и их характеристики…

Еженедельник Митяя. Митяй – человек Кравчука. Был человеком Кравчука… Но это не меняет дела, запись в еженедельнике остается. Забыв о моделях платьев, которые мне так хотелось примерить, я выскочила в большую комнату и сразу же наткнулась на телефон. Стоит ли звонить? Не буду ли я выглядеть идиоткой?..

Нет, в глазах Кости я никогда не буду выглядеть идиоткой.

Я тотчас же набрала номер Лапицкого, удивляясь той легкости, с которой я его вспомнила, той готовности, с которой я захотела его вспомнить.

Извечные длинные гудки, еще бы, ночь на дворе. Давай же, Костик, твоя знакомая добропорядочная Ева хочет поделиться с тобой информацией.

Наконец он снял трубку: “Лапицкий на проводе”, – Боже мой, я совсем забыла, как он представляется по телефону. Именно эти слова он сказал мне, когда я позвонила ему первый раз – совершенно одинокая, совершенно потерянная, потерявшая память… Впрочем, и сейчас моя жизнь не слишком отличается от той жизни, в которой я звонила Лапицкому первый раз.