Эшафот забвения

Платова Виктория Евгеньевна

– Выходила покурить.

– Сейчас двинешь на студию, нужно срочно набрать десять лбов для массовки. И смотри на рожи: никаких изуродованных развитым социализмом пролетарских ноздрей. По типажам – что-то среднее между Феллини и Альмодоваром. Перепишешь адреса и телефоны. Завтра они должны быть с утра. С восьми. Поняла?

– Да. Мне нужно кое-что сказать тебе. Это по поводу Марго.

– По поводу Марго я все знаю сам.

– Возможно, ей тоже… Ей нужно быть осторожной.

– Тоже впала в истерию? При ней телохранитель.

Неужели ты думаешь, что все может повториться? – Братны понизил голос и отвел меня в сторону.

– Я просто хотела предупредить, – пролепетала я. – Может быть, стоило.., стоило вообще подождать.

– Чего? Пока некто, кто пакостит мне на площадке, впадет в зимнюю спячку? Или выйдет на заслуженный отдых? Запомни: если я ввязался, то никогда не буду менять правил игры.

– Жаль. Изменить правила – не значит изменить игру. Ты ничего не потеряешь.

Я вдруг увидела, как по лицу Братны пробежала тень, – должно быть, это было зеркальное отражение тени на моем лице, когда через секунду я поняла, что я сказала.

Я дословно повторила надпись на моей сигаретной пачке. Надпись, которую прислал мне убийца. Теперь я была в этом уверена. Убийца, который так и не справился со своим плохим почерком и отдал предпочтение печатным буквам…

– Езжай на студию, – Братны уже взял себя в руки, – позвонишь мне оттуда.

…Я вернулась на “Мосфильм” и еще полдня занималась массовкой. Только после четырех я поднялась в съемочную группу, где меня встретила Светик.

– Тебе звонили, – томно сказала она, проигнорировав мое приветствие.

– Кто? Братны?

– Нет, Братны не звонил. Братны теперь не до звонков. Там телефон записан.

Оказалось, что звонил Серьга. Боже мой, наконец-то он меня вспомнил!.. Я уселась в кресло и набрала номер. Серьга снял трубку сразу же.

– Привет, – сказала я, – еще не развелся?

– Привет, Ева. А я тут тебе названиваю. – Серьга пропустил мое замечание мимо ушей.

– Ну, что такое?

– Приглашаю тебя на Рождество. Двадцать пятого, то есть послезавтра. Будет рождественский гусь, а также волшебные свистки “Уйди-уйди”. И елочка…

– Ты же язычник. Серьга, – несказанно удивилась я.

– Вообше-то я разнузданный атеист, ты же знаешь, – скромно напомнил мне Серьга о своих философских воззрениях, – креста на мне нет.

– Тогда в чем дело?

– Это Елик.., Елик ведь католичка.

Час от часу не легче! Безбровая душка Елик, оказывается, католичка, как же я раньше не догадалась, с таким личиком так естественно слушать мессы и думать об умерщвлении плоти по средам и пятницам. А витражные стекла могут отбросить свет на бледные щеки, похожие на жабры лосося… – Вот как? Что, она и костел посещает?

– Посещает. Меня тоже обещала свозить… Конечно, посещает. Я слушала Серьгу и наблюдала, как Светик, совершенно не стесняясь меня, нюхает кокаин, ритуально вибрируя ноздрями

и приложив к одной из них наманикюренный палец. Боженька бы этого не одобрил. И Дева Мария. Дева Мария, восседающая на троне. Дева Мария и единорог. Дева Мария как мать.

– Так щто? Ты придешь?

– Куда ж я денусь.

– Значит, часам к десяти подгребай со своим парнем. Посидим, все чин чинарем… Вообще-то я соскучился страшно…

– Врешь, Серьга. Но врешь эффектно. Привет пуделечку…

Я положила трубку и уставилась на Светика.

– Все в порядке? – спросила она, оторвавшись от быстро тающей горки белого порошка.

– В общем, да.

– Знаешь, Ева, – Светик понизила голос и угрожающе хихикнула, – это тебе только кажется.

– В смысле?

– В том смысле, что ее убили. Опять.

Сначала я даже не поняла, что пытается втолковать мне Светик.

– Кого убили? – похолодела я, уже предчувствуя ответ.

– Актрисулю погорелого театра.

Именно это она сказала тогда, когда пришел факс из Праги, именно так она представила Марго широкой кинематографической общественности в лице шофера Темы, меня и осветителей. А Келли поинтересовался, что у меня с руками, не так часто встретишь внимательных людей… Я пыталась уйти от надвигающегося кошмара, спрятаться в милых раковинах воспоминаний с острыми краями… Только бы не думать о том, что произошло. Ведь еще несколько часов назад я говорила о Марго с Братны, я предупреждала его. Ведь еще несколько часов назад я говорила с Леночкой и даже отхлебнула глоток из ее бутылки…

"Он никогда не снимет свое кино”, – сказала она.

Невозможно представить Братны, которому не дают снимать кино. Он будет снимать кино, чего бы это ему ни стоило. Он будет снимать кино или умрет, усохнет и умрет, как цветок без воды, кажется, так она сказала, Леночка Ганькевич, сидящая в ванне.

– Теперь с нами никто не будет работать, – хихикнув, напомнила о себе Светик. – Все будут только пальцами показывать, вон идет режиссер, у которого не картина, а филиал городского кладбища. Правда, Ева?

Правда, конечно же, правда. А если это правда, значит, убийства приобретают смысл. Значит, появляется мотив. Самый обстоятельный мотив из всех возможных. Убивают не актрис – убивают самого Братны.

* * *

Но сейчас я не думала о Братны. Я думала о Марго. Ослепительной Марго, культовой Марго, незабытой Марго, Марго, складывающей кольца в пепельницы и покупающей машины мальчикам, которые ей нравятся. Я думала о Марго, которую всю жизнь любили самые разные мужчины, которую всю жизнь любили самые разные кинокамеры. Я думала о Марго, которая десятилетиями владела сердцами и при желании могла бы удержать в своем стойле и нефтяного магната с его двумя дочками-близнецами, и малоизвестного, но перспективного актера Володю Чернышева.