Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
Как-то, заложив за ворот, князь Хворостинин, придя с Галловеем, тоже бывшим навеселе, в гости к поручику Лермонту, признался, что терпеть не может Романовых, так как считал их узурпаторами, похитившими престол у Галицких Великих князей. По словам князя, его предки служили Великому князю Константину Ярославичу, сыну Великого князя Ярослава Всеволодовича. Галич Мерьский назван был по имени финского племени Меря, от коего брали свое начало Хвостинины. Галич тогда володел всей Костромской землей, а Кострома была большой деревней и уделом Галичских Великих князей. Умер Константин Ярославич в 1253 году. Внук его Дмитрий Иванович был изгнан из родового своего удела московитами. Было это при недоросле Дмитрии, позднее названном Донским. В 1362 году загребучие московиты заграбастали и Галичину, а Великие Галичские князья стали новгородскими боярами и архиереями. Очень любопытно, что одна из галичских ветвей породила боярина Ляпунова, один из сыновей которого перешел на службу к рязанскому князю Ивану Ивановичу. Вождь первого ополчения в Смутное
Лермонт нередко видел сыновей, братьев и племянников Прокопия Петровича в Кремле. Все они были настоящими витязями-богатырями. Почти все назначились Царем (а скорее патриархом) воеводами.
О своем роде князь Юрий Дмитриевич Хворостинин рассказывал, что князья его рода и кровных родичей князей Ухорских и Охлябинских перешли волей-неволей на московскую службу. У князя Петра Васильевича было странное прозвище — Залупа. Владели они вотчинами в Пошехонье — по соседству с Лермонтом. В старину они называли себя не Хворостиниными, а Хворостинами. (Царь Годунов ругал их поджигателями!) При Грозном жил-был окольничий Хворостинин. И после Грозного ходили они в боярах и окольничих. Князь Иван Дмитриевич был окольничим при Борисе, потом, 16 сентября 1612 года, его убил в Астрахани Заруцкий…
Галловей, а иногда Лермонт продолжали встречаться с князем-бунтарем, обменивались с ним книгами. Лермонт читал весьма содержательный труд князя под названием «Словеса дней и Царей, святителей московских, еже есть в России», в коем он писал гишторию государства Московского от Бориса Годунова до освобождения Москвы Пожарским и Мининым. В отличие от Филарета, всячески поносившего Бориса, князь Иван расхваливал его на все лады, но утверждал, что погубило Царя Бориса «высокоумие». В его глазах героем Смутного времени был Гермоген. Однако в беседах с Лермонтом он готов был поставить рядом с ним и Михайлу Шеина. А штиль у него был почти такой же тяжелый, как у патриарха.
В 1627 году Филарет велел сжечь «Учительное евангелие» Кирилла Траквиллиона Ставровецкого, хотя Лермонт не мог обнаружить в этой книге и тени какой-нибудь ереси. Галловей так сказал об этой казни книги: «Нет отвратительнее на свете запаха, чем запах сжигаемых книг! Святейший патриарх догнал римских пап!»
Так погиб первый кружок словесности на Москве.
А через несколько дней князь Иван прислал переписанный им указ ему от великих Государей Романовых:
«Князь Иван! Известно всем людям Московского государства, как ты был при Расстриге в приближении, то впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычая не хранил и при Царе Василии Ивановиче был за то сослан под начал в Иосифов монастырь; после того, при Государе Михаиле Федоровиче, опять начал приставать к польским и литовским попам и полякам и в вере с ними соединился, книги и образа их письма у них принимал и держал у себя в чести; эти образа и письмо у тебя вынуты, да и сам ты сказал, что образа римского письма почитал наравне с образами греческого письма; тут тебя, по государской милости, пощадили, наказанья тебе не было никакого, только заказ тебе был сделан крепкий, чтобы ты с еретиками не знался, ереси их не перенимал, латинских образов и книг у себя не держал. Но ты все это забыл, начал жить не по-христиански и впадать в ересь, опять у тебя вынуто много образов латинского письма и много книг латинских, еретических; многие о православной вере и о людях Московского государства непригожие и хульные слова в собственноручных письмах твоих объявились…»
Впервые узнал Лермонт из этого указа, вдруг в гневе и запале написанного Филаретом не высоким штилем, а простым народным русским языком, великолепным, живым, сочным, без всякого красноглаголания, что, оказывается, великие Государи-самодержавцы подвергали сочинителя князя Ивана Хворостинина обыскам, изымали у него польские иконы, просматривали его письма, следили за ним!
«…В жизни твоей многое к христианской вере неисправленье и к измене шаткость также объявились подлинными свидетельствами: ты людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил, говорил, что молиться не для чего и воскресенье мертвых не будет; про христианскую веру и про святых угодников Божиих говорил хульные слова; жить начал не по христианским обычаям, беспрестанно пить, в 1622 году всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресения был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи, к Цосударю на праздник Светлого Воскресения не поехал, к заутрени и к обедни не пошел. Да ты же промышлял, как бы тебе отъехать в Литву, двор свой и вотчины продавал, и говорил, чтоб тебе нарядиться по-гусарски и ехать на съезд с послами; посылал ты памяти к Тимохе Луговскому и Михаиле Данилову, чтоб тебя с береговой службы переписали на съезд с литовскими послами. Да ты же говорил в разговорах… — И разговоры подслушивали! — …будто на Москве людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем, чтоб тебя Государь отпустил в Рим или в Литву: ясно, что ты замышлял измену и хотел отъехать в Литву, если бы ты в Литву ехать не мыслил, то за чем было тебе двор свой и вотчины продавать и с береговой службы переписываться на литовский съезд? Да у тебя же в книжках твоего сочинения найдены многие укоризны всяким людям Московского государства, будто московский народ кланяется св. иконам по подписи, хотя и не прямой образ: а который образ написан хотя и прямо, а не подписан, тем не кланяются, да будто московские же люди сеют землю рожью, а живут все ложью, приобщенья тебе с ними нет никакого, и иные многие укоризненные слова писаны на виршь: ясно, что ты такие слова говорил и писал гордостью и безмерством своим, по разуму ты себе в версту никого не поставил, и этим своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил. Да в твоем письме написано государево именованье не по достоинству: Государь назван деспотом русским, но деспота слывет греческой речью — владыка или владетель, а не царь и самодержец, а ты, князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государское именованье писать было непристойно; за это довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твои сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылай и ты был под начал в Кириллов монастырь, в вере истязай и дал обещанье и клятву, что тебе вперед православную веру, в которой родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, латинской и никакой ереси не принимать, об азов и книг латинских не держать и в еретические ученья не впадать. И Государи, по своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему».
Вечером почти бегом прибежал Крис Галловей. Оказывается, он тоже получил список указа от князя. Крис был возмущен, смущен, встревожен:
— Вот как поставил дело с сыском Трубецкой в Разбойном приказе! Ведь это дело его рук! Слежка, подслушивание, обыски! Деспот — деспот и есть! И какие обвинения! Черным по белому написано, что князь Иван еретик и уже и в вере с ляхами соединился! Что он промышлял уехать в Литву! Оскорблял устно и письменно не только величество, но и всю Москву и весь русский народ! Все это обвинения в государственной измене!..
Решили к князю не ходить и не писать ему: все это было слишком опасно, раз Хворостинин на примете у Трубецкого, этого новоявленного кромешника. Галловей заявил, что постарается встретиться с ним будто случайно на улице. Скоро выяснилось, что князь сильно занемог. Скончался князь-бунтарь в 1625 году.
Как-то в этом же 1622 году пришел Галловей к Лермонту в чрезвычайном волнении.
— Вчера, — сказал он ротмистру, — английский резидент получил свежую почту из Лондона. Его, наверное, отзовут — парламентарии свалили его покровителя — лорда-канцлера сэра Фрэнсиса Бэкона! Фаворит короля Джордж Вилверс, маркиз Букингемский, и тот не мог спасти его. Парламент показал свою растущую силу. В Англии зреет недовольство королем и всей его ратью. Каноник посольства сказал мне по секрету: «Начали с лорда-канцлера, а кончат королем!» Неужели мы доживем с тобой до этого времени?
Он умолк, сел за стол лицом к тусклому слюдному оконцу в горенке домика на Арбате, задумавшись о будущем.
Через пять лет бывший лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон, ученый с мировой репутацией, самый светлый ум в Британии, умрет обесчещенным и разоренным, и никто в Москве не услышит о его кончине.
А еще через двадцать три года уже седовласым стариком Кристофер Галловей увидит 30 января 1649 года, как покатится на эшафоте у ворот королевского дворца голова сына Иакова короля Великобритании и Ирландии Карла I…
Громовой отзвук английской революции долетит до Москвы и потрясет хоромы Царя всея Руси Алексея Михайловича, сына Михаила Федоровича, и Тишайший Алексей, «Император России», обнародует свою августейшую декларацию от 20 сентября 1649 года, [84] в коей проклянет английский народ и его парламент за революцию и убийство Карла I, объявит о полном запрещении торговли с Великобританией и изгнании всех ее граждан из России, о созыве 10 апреля 1650 года в брабантской столице Антверпене собора всех христианских монархов для борьбы с аглицкой республикой и о выделении для этой цели десятитысячного русского пешего и конного войска с пушкарями.
84
Историки считают эту декларацию подложной, однако в то время Царь Алексей Михайлович действительно издал указ, отнимавший у английских купцов все их привилегии и изгонявший их из Московского государства за убийство «короля Карлуса».
Однажды Лермонта вызвал к себе полковник фон дер Ропп.
— Скажите, ротмистр, — спросил его полковник, — кто-нибудь из вашего рода служит Сигизмунду?
— На польской службе, — не задумываясь, без запинки отвечал Лермонт, — находится мой дядя, брат отца, капитан Питер Лермонт. По крайней мере так было в 1619 году. Мы встретились в Данциге, а расстались в Варшаве. После того как Москва подписала мир с Польшей в восемнадцатом, я несколько раз писал дяде в Данциг и в Варшаву, но ответа так и не получил. Может быть, его и в живых уж нет…