Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины
Шрифт:
«…У нас за столом редиска розовая, желтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти, в саду зелень, молодые наши дамы в кисейных платьях рады, что жарко и тень, а там этот злой черт голод делает уже свое дело, покрывает поля лебедой, разводит трещины по высохшей земле и обдирает мозольные пятки мужиков и баб и трескает копыты скотины…»
Толстой пишет это в 1865 году – время полного преуспеяния, во всем. Он с головой в «Войне и мире», хозяйство крепнет, дети рождаются, слава растет. До его «обращения», как это тогда назовут, до первых религиозно-нравственных и философских трудов, в которых он, усмиряя подчас свое стремление к художественному и вместе открывая для своего творчества новые
В любимом его стихотворении Пушкина «Воспоминание»:
И с отвращением читая жизнь мою,Я трепещу и проклинаю,И горько жалуюсь, и горько слезы лью,Но строк печальных не смываю,– он, для себя, хотел бы изменить одно слово: вместо «строк печальных» – «строк постыдных».
В Москве Толстой встречает ночью девочку-проститутку, городовой с бранью и пинками ведет ее отсиживать до утра в холодную камеру. – «Я пошел на чистую и покойную постель спать и читать книжки (и заедать воду смоквой)»…
Рано по утрам он слышит непонятные фабричные свистки. Ему объясняют: это на соседней фабрике будят спящих вповалку в сыром подвале рабочих, между ними и мальчиков, чей труд особенно дешев; маленькие рабы пятнадцать часов в день стоят у гудящих машин. – «Вот что значат свистки, которые мы слышим в постели»…
Он узнает, что в ночлежке от голода и холода умерла молодая, бездомная прачка. – «Я пошел туда. В подвале гроб, в гробу почти раздетая женщина с закостеневшей, согнутой в коленке ногой. Свечи восковые горят. Дьякон читает что-то вроде панихиды. Я пришел любопытствовать».
И следом: «Мне стыдно писать, стыдно жить. Дома блюдо осетрины, пятое, найдено несвежим…»
Он называет русского мужика самой юной своей любовью, говорит, что без мужика с тоски бы умер, а в московских его комнатах кресла по 22 рубля каждое: такие деньги составили бы счастье мужика, на них лошадь можно купить, корову. В городе его жена и дочь отправляются на бал в 150-рублевых платьях, – для крестьянской семьи «выработать 150 рублей на избу есть цель длинной трудовой жизни».
Он места себе не находит: не могу жить в роскоши… Родные, знакомые, биографы приглашают осмотреть Ясную Поляну, московский дом в Хамовниках. И правда, комнаты, обстановка, всякий предмет, что попадается на глаза, – все скромно, просто, даже бедновато на взгляд. Василий Васильевич Розанов, оглядевшись в Ясной Поляне, – хорошо об этом: Анна Каренина здесь бы танцевать не стала. Ольга Николаевна Мечникова, жена известного ученого, посетив с мужем Ясную (об этом посещении речь впереди), сообщит в письме к подруге, что «дом Толстых похож на все помещичьи дома средней руки, но выделяется своей простотой. Мебель самая необходимая, старая, лишь бы на чем было сидеть. Никакого стремления ни к роскоши, ни даже к изяществу. Все – и стены, и полы, и обстановка, видимо, бесконечно давно не были возобновлены и стоят так, пока совсем не перестанут быть годными. Как все это далеко от того, что рассказывают про роскошь и непоследовательность Толстого». Но для него суть не в роскоши быта и вещей, как таковой, суть в сравнении, сопряжении собственной жизни и жизни вокруг.
«Сидим на дворе, обедаем десять кушаний, мороженое, лакеи, серебро, и приходят нищие, и люди добрые продолжают есть мороженое спокойно. Удивительно!!!!»
И опять: «Вчера жрут пятнадцать человек блины, человек пять, шесть семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень <ремонт шоссе>, точно меня сквозь строй прогнали».
Софья Андреевна и понимает его, и вместе не понимает: «Много зла на свете, и всё его мучает». Запись можно толковать в противоположных смыслах: то ли сообщает, даже с одобрением, страдая за него, то ли осуждает как нечто несуразное (не может же он один одолеть все зло в мире). Скорей всего, оба смысла в ней и высказаны.
Дочь Александра Львовна – она близка с отцом в последние его годы, чутко улавливает его мысли и устремления – через два десятилетия после смерти отца подводит итог: Толстой из тех людей, которые «всегда всем обязаны, всегда перед всеми виноваты».
Сам же Толстой говаривал: только человек, не живущий духовной жизнью, никогда не виноват.
Статью «Не могу молчать» он пишет после подавления революции 1905 года, узнав о повешении двадцати крестьян за нападение на помещичью усадьбу. Вся нестерпимость его положения в том, что он, давно отрекшийся от правительства, убежденный, что озлобленные люди, которых ведут на эшафот, «произведены» самим же правительством, жестоким, бессовестным угнетением и ограблением народа, вынужден признать, что его покой, возможность в безопасности писать статьи и есть мороженое, что этот покой действительно обеспечен насилием, которое совершают власти. «Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду». Он просит освободить его от нынешнего мучительного положения – посадить в тюрьму, где он ясно сознавал бы, что все эти убийства, казни совершаются не ради него, не ради обеспечения его покоя. Или, «что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье)», надеть на него, как и на тех приговоренных к смерти крестьян, саван, колпак и так же столкнуть с скамейки, «чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю».
1 марта 188 1 года революционерами убит царь Александр Второй. Суд над убийцами, ожидание казни – одно из сильнейших впечатлений в жизни Толстого. Он не хочет верить, что преступников казнят, страдает не только за них, но и за их будущих палачей.
Во сне его мучает кошмар: ему грезится, будто он одновременно приговоренный, приведенный на эшафот, и палач, совершающий казнь. (Однажды ему снится схожий по психологической ситуации сон: он видит себя одновременно Христом и воином, который Христа казнит.)
Он убежден в необходимости – «обязан перед своей совестью» – написать царю. Он просит нового царя явить миру величайший пример исполнения учения Христа – простить убийц: «Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними… Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который был бы выше их идеала, включал бы в себя их идеал… Есть только один идеал, который можно противуставить им… – идеал любви, прощения и воздаяния добром за зло».
Несколько месяцев спустя (убийцы уже казнены) обер-прокурор Синода Константин Петрович Победоносцев отвечает Толстому: «…Ваша вера одна, а моя и церковная вера другая, и… наш Христос – не ваш Христос».
Вера Толстого в самом деле совершенно иная, нежели та, которая осуществляется в постоянной практике церкви. И христианство, как он его понимает, потратив годы на изучение трудов отцов церкви и религиозных писателей, сильно отличается от того, что принято именовать этим словом.
«Смущало меня больше всего то, что все зло людское – осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений: казни, войны, все это оправдывалось церковью. Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением».
Христианство, как понимает его Толстой, это прежде всего постоянное увеличение в себе (а значит и в мире) любви к людям. «Есть и было, и всегда будет это дело, и одно дело, на которое стоит положить всю жизнь, какая есть в человеке. Дело это есть любовное общение людей с людьми и разрушение тех преград, которые воздвигли люди между собой». Надо ли удивляться, что те, кто захватил власть в мире, не могут смириться с таким, единственно верным пониманием учения, которому на словах следуют: они чутьем видят, что это – «учение, под корень и верно разрушающее все то устройство, на котором они держатся».