Если бы меня спросили

Лабрус Елена

— Просто забудем, и всё. Сотрём. Удалим. И начнём всё сначала. С чистого листа.

— Ты путаешь игру с жизнью Вадим. Здесь нет сохранок, ничего нельзя переиграть и изменить.

— Можно. Всё можно, — упрямо возразил он. — Было бы желание. Да, я идиот. Нет, я полный идиот. Я сглупил. Я вёл себя как последний кретин. Я и есть кретин распоследний, но я не могу тебя потерять. Не могу. Не хочу. Я не знаю, что делать, — сидел он сникший, потерянный. — Выходи за меня, а? Пожалуйста! Давай останемся вместе. Любой ценой. Умоляю, найди в себе силы меня простить.

Я запутался, слетел с катушек, сбился с пути. Но меньше всего на свете я хотел сделать больно тебе — я рвал душу себе. Ты права, я видел, что хотел видеть, слышал, что хотел слышать. Я перестал понимать, что правда, что ложь. Я не знал, что мне делать.

— Ничего не делать, Вадим. Просто жить дальше, — отвернулась к окну Ирка.

На него было жалко смотреть. Жалко и больно. И эта жалость была хуже всего. Лучше бы она злилась, лучше бы возненавидела его всей душой, но она… она его жалела.

Она не перестала его любить. Просто знала, что и она его не простит, не сможет, не забудет, и он, особенно если узнает, что её изнасиловали. И снова ему будет невыносимо больно, а она окажется во всём виновата. Это всё отравит, уже отравило. Ничего хорошего уже не получится , а Ирка не хотела его мучить.

— Без тебя? — жалобно спросил Вадим.

— Без меня, — твёрдо ответила Ирка.

— Но как? — ещё сильнее сник он.

— Я не знаю, Вадим. Но, думаю, ты найдёшь способ. Это нетрудно.

— Что мне делать? — смотрел он на неё даже не побитым псом, побитым щенком.

— Идти домой и ложиться спать. А потом, когда выспишься и протрезвеешь, собирайся и лети в Москву. У тебя там дела, работа, дом, обязанности. Поговорим потом, если… — она вздохнула. — Если будет желание.

— Когда? Через месяц, через два? — с надеждой спросил он.

— Как получится.

— Хорошо, — встал Воскресенский. — Я приеду. Через месяц.

— Да, месяц — хороший срок. Если приедешь. У тебя будет время подумать.

Он нахмурился.

— Над чем?

— Есть у меня для тебя кое-какая информация для размышления.

— ?...

— Я беременна, Вадим… Но это не твой ребёнок, — максимально упростила она ему задачу.

Пусть она будет плохой. Пусть будет настолько плохой, чтобы ему не пришлось даже терзаться сомнениями. Чтобы ему было не жаль её бросить. Не о чем сожалеть.

Его лицо вытянулось.

Сначала с удивлением, смешанным с восторгом.

А потом с удивлением, смешанным с ужасом.

— Не мой? Ты уверена?

Ирка усмехнулась.

— Уверена. Уже передумал возвращаться?

Он ничего не ответил. Но это выражение его лица, смесь скорби и разочарования, что она видела в тот день, когда он принёс ей в офис фотографии, Ирка не спутала бы ни с чем.

«Ну вот, теперь всё правильно. Всё так, как и должно быть», — выдохнула она.

Ведь она — Ирка Лебедева. Стерва, сука, чума. Ведьма.

Её голыми руками не возьмёшь. Её и поймаешь — не удержишь.

— Я его знаю? — ожидаемо спросил Воскресенский, очевидно трезвея.

— Нет, ты его не знаешь. Совсем не знаешь.

Хотя да, вы знакомы.

Ну? Она даже улыбнулась, готовая считать, сколько секунд ему понадобится, чтобы сказать: «Север!». Но Воскресенский промолчал.

— Наверное, я действительно должен подумать, — сказал он.

— Конечно, — кивнула Ирка. — Тебя проводить?

— Нет, спасибо, я найду дорогу.

Это последнее, что он сказал.

Улетел ли он, или ещё здесь, когда отработала свой последний день в компании «Гедеон», Ирка не знала.

Вернётся или нет — даже не думала.

У неё было такое чувство, словно она всегда понимала, что это не навсегда. Что их встреча случайна, что их роман будет недолгим. Что они оба так отчаянно боялись друг друга потерять, что сделали всё, чтобы так оно и случилось.

— Хьюстон, у нас проблемы! — сказал ей Воскресенский-старший, когда она пришла в свой последний рабочий день на работу.

— Отлично, — хмыкнула Ирка, продолжая переобуваться. — Никогда не было и вот опять.

— В общем, Вадим всё знает, — стоял над её столом великий адвокат Борис Викторович Воскресенский и, кажется, первый раз в жизни чувствовал себя неловко.

— Что именно всё?

— Говорят, история повторяется дважды: один раз как фарс, другой как трагедия, — сел он на край её стола. — Не знаю, что из этого фарс, но я договорился встретиться с бывшей женой, чтобы уладить кое-какие формальности. Специально назначил встречу в офисе, специально в выходной день, ожидая, что будут лететь перья, чтобы никто этого не слышал. Но Вадима угораздило явиться в самый разгар нашей ссоры.

— А вы ссорились? — закрыла Ирка шкаф, где хранила сменную обувь, встала.

— Ну, так получилось. Перешли на повышенные тона. Ну и она давай орать, что я сплю со своей секретаршей и всё то, что было придумано специально для неё. В тот момент, когда она сказала: «Ну конечно, как я сразу не догадалась, она беременна, да?» Вадим и обозначил своё присутствие.

— Ну, не убежал плакать, уже прогресс, — усмехнулась Ирка.

Воскресенский вздохнул.

— Он не стал меня слушать. Прости, но в его картине мира ты беременна, и беременна от меня.

— Ну что ж, — развела руками Ирка. — Значит, так тому и быть. Наверное, это уже не изменить — он видит и слышит только то, что хочет.

— Боюсь, все мы так. Моя жена как-то трижды водила его по разным врачам, пока не нашла того, который сказал, что гланды удалять не надо — именно то, что она хотела услышать. — Он осёкся, увидев удивлённо вскинутую Иркину бровь — Ир, если я могу как-то…

— Что? Его переубедить? Борис Викторович, вы стали защищать сына, — улыбнулась она и обрадовалась, что он не спросил, беременна ли она на самом деле, — а это гораздо важнее всего остального. Значит, всё было не зря. Или что ни делается — к лучшему, как говорила моя бабушка, а она была очень мудрой женщиной, — сунула она в ящик стола сумку и заняла своё рабочее место.