Если бы меня спросили

Лабрус Елена

Ирка переживала только за малыша. Но раз с ним всё в порядке и даже врач подумала лишь про жёсткий секс, можно закрыть эту тему навсегда.

«Раз и навсегда! — решила Ирка. — Я жива. Я скоро стану матерью. Я смогу. Я справлюсь. И никто не узнает. Никто не должен узнать. Ну и что, что изнасиловали, — упрямо решила она, — невелика потеря».

Жаль, что она не могла сказать того же про их разрыв с Вадимом.

Наверное, на неё слишком много всего навалилось разом, чтобы она могла разобраться в своих чувствах сейчас. Смогла

разложить по полочкам и понять, что из них защитная реакция на травму, что ответ на предательство, а что просто гормоны.

Она их просто избегала, чувств. Любых. Гнала как могла.

Эта адская смесь мешала ей думать, мешала спать, мешала работать, но хуже всего, не позволяла плакать.

«Я оплачу это потом», — говорила себе Ирка каждый раз, когда очередная картинка или слова, вызывали спазм в желудке или ком в горле. И шла дальше: помогать маме, разбирать рабочие бумаги, улыбаться клиентам.

— С тобой всё в порядке? — спросил её Воскресенский-старший только один раз.

— Нет. Мы расстались, — коротко ответила она, делая вид, что читает документ. Ответ не предполагал расспросов, и Воскресенский не задал ни одного.

— Ясно, — кивнул он и ушёл в свой кабинет.

Ирка закрыла глаза, когда дверь за ним закрылась. А ведь мог сказать: «Я тебя предупреждал» или «И почему я не удивлён» или «Я так и знал, что мой сын — идиот». Но он этого не сделал и за это Ирка тоже была ему благодарна.

Когда снова вышел, он сказал единственную фразу:

— Если хочешь, можешь взять выходной.

— Спасибо, я справлюсь, — ответила Ирка.

Больше они к этой теме не возвращались.

Сейчас, сидя на их кухне, Воскресенский старший смотрел не на Ирку, на её маму.

— Новости не все плохие. Но начну я с плохой, — он достал из папочки бумагу и тяжело вздохнул. — Я отправил официальный запрос в колонию, где сидит ваш муж. И получил официальный ответ, — подал он ей лист.

— Простите, я без очков, — не взяла мама и даже не посмотрела на протянутую бумагу.

— Хорошо, тогда я своими словами, — положил лист на стол Борис Викторович. — Здесь сообщается, что заключённый под таким-то номером, Лебедев Владимир Олегович скончался полгода назад, был кремирован и похоронен на тюремном кладбище.

Ирка зажала рот руками. Мама сидела как каменная статуя.

— Но почему нам… — первой пришла в себя Ирка. — Не сообщили? Не отдали тело в конце концов?

— Этого я сказать не могу. Но могу уточнить, если надо.

— Не надо, — спокойно ответила мама.

— Хорошо, — кивнул Воскресенский. — Примите мои искренние соболезнования. При всём моём желании, — он развёл руками.

— Спасибо, Борис Викторович, — сказала мама. — Спасибо за всё, что вы для нас сделали.

— Ну, благодарить меня ещё рано. Вот когда получите деньги, может, тогда, — положил он перед мамой ещё один лист, в который она посмотрела, не прикидываясь незрячей.

— Сколько?!

—

К сожалению, восстановить вас на рабочем месте мне не удалось.

— Да чтобы я к ним вернулась! — хмыкнула мама. — Нет уж, спасибо!

— Тем не менее я поднял эту тему, но, к сожалению, получил отказ, надо сказать, весьма убедительный. Отказ и нежелание руководителя компании доводить дело до суда я тоже использовал в наших целях, поэтому сумму компенсации с учётом расходов на лечение, утраты дохода и моральной компенсации запросил максимально неприличную. Но ваш директор согласился.

— И эту сумму я получу? — ткнула мама в цифры.

— Возможно, в несколько платежей, не единовременно, но да.

— Ирк! — подала ей мама лист. — Это что ж мы будем делать с такими деньжищами-то?

Ирка невольно присвистнула.

— Ну, осталось получить, — встал Воскресенский. — Не буду вас больше задерживать. Всего доброго, Марина Сергеевна! Ирина, увидимся, — откланялся он и пошёл к выходу.

Мама пошла его провожать через парадную веранду. Ирка в окно видела, как они задержались, он что-то спросил, она что-то ответила, он удовлетворённо кивнул, улыбнулся.

Ирка читала полученную из колонии бумагу, когда мама вернулась.

— Да, не читай ты это, — забрала она документ и улыбнулась. Радостно, даже счастливо. — Ирк, он сбежал, — обняла она дочь.

— Но как? — придушенно спросила Ирка: объятья у мамы были медвежьи.

— Я не знаю как, — отстранилась она. — Но сбежал. Я точно тебе говорю. Это не его кремировали и похоронили. Просто оформили, следы замели, поэтому нам и не сообщили, и тело не отдали. Потому что нет там его тела. Потому что, вот.

Она полезла в ящик стола и из-под стопы кухонных полотенец достала открытку.

— И что это значит? — покрутила её в руках Ирка.

С одной стороны было написано «VATICANO»: сверху изображение площади Святого Петра, снизу фото понтифика и скульптура — Пьета Микеланджело. С другой — их адрес печатными буквами, дата и всего три слова «Привет из Ватикана».

Почерк отца Ирка не помнила и не могла сказать точно, он ли это писал.

— Ты не туда смотришь, — забрала у неё открытку мама. — Вот, — ткнула она в почтовый штемпель почты Ватикана, а потом на дату, написанную от руки.

— День его смерти? — удивилась Ирка. — Указанный в документах?

— Вот именно, — кивнула мама.

— А Ватикан, если верить штемпелю, отправил письмо лишь полтора месяца спустя, — дошло до Ирки, что дата — это подсказка. — Но вряд ли у них на почте оно лежало бы так долго.

— Угу, — улыбнулась мама. — В нашу последнюю встречу твой отец сказал: «Я пришлю тебе весточку даже с того света».

— И он прислал, — кивнула Ирка. И вот теперь расплакалась.

И плакала долго, безнадёжно, отчаянно, навзрыд. Только сейчас осознав, что осталась одна. Что Вадим больше не вернётся. Что всё закончилось.