Если бы стены могли говорить… Моя жизнь в архитектуре
Шрифт:
Палестина несколько лет находилась в состоянии гражданского мятежа, когда евреи – борцы за независимость вели партизанскую войну против британских властей. Наша семья была в Иерусалиме в июле 1946-го, когда «Иргун», вооруженная подпольная сионистская организация, которая считала насилие средством убеждения, взорвала бомбу в отеле King David, где британцы устроили свою штаб-квартиру. Мне тогда было восемь лет, и в тот самый момент мы с кузенами стояли у Яффских ворот и смотрели на запад. Мы увидели вспышку, а секунду спустя ужасный звук достиг наших ушей. Десятки людей – британцев, арабов, евреев – были убиты.
ООН согласилась создать независимое израильское государство 29 ноября 1947 года, разделив Палестину, и с этого момента конфликт с британцами расширился до конфликта между евреями и
Мои воспоминания об этом исходе болезненны. Вместе с друзьями я наблюдал, как многие представители арабского населения собрались и уехали, а потом видел, как евреи из более бедных прилегающих районов зашли в арабские кварталы и начали грабить. Они заходили в дома, выдвигали все ящики и опустошали их. Люди часто уезжали очень быстро, оставляя серебряную посуду и другие вещи. Я видел, как кто-то уносил коллекцию марок. В этом юном возрасте я уже чувствовал, что все изменилось и жизнь становится сложнее.
Помню, как в День независимости, 14 мая 1948 года – мне тогда еще не исполнилось десять, – я пошел в центр Хайфы с друзьями. Родителей с нами не было. Мы присоединились к толпе перед зданием муниципалитета и слушали радиотрансляцию, когда Давид Бен-Гурион в Тель-Авиве провозгласил независимость Израиля. Арабские армии соседних стран вторглись на следующий день. Оглядываясь назад, я нахожу примечательным то, что в период постоянной вражды группка десятилетних мальчишек могла свободно гулять по улицам без надзора.
Школа «Реали» представляла собой элитное учреждение, основанное перед Первой мировой войной, и я посещал представительство этой школы на вершине горы Кармель, а не основной корпус рядом с кампусом Техниона. Моим родителям было непросто устроить меня в школу «Реали»; однажды они рассказали, что меня сначала не принимали, как они думали, из-за того, что мы были сефардами. Как рассказывал отец, он пошел к управляющему Англо-Палестинским банком, с которым вел дела, и попросил его вмешаться, чтобы меня приняли. Я был одним из двух учеников-сефардов, позже нас стало трое, а затем и четверо, когда в школу зачислили моих брата и сестру, Габриэля и Сильвию. Ребенком я никогда не испытывал какой-то изоляции, не говоря уже об откровенной дискриминации, из-за своего происхождения. Но мои родители явно обладали иным опытом и были очень чувствительны к проблеме.
Когда я был подростком лет тринадцати-четырнадцати, я вел себя в школе так, будто забыл, что попал сюда исключительно по чьей-то милости, и особо не придерживался правил и условностей. Я примкнул к ребятам, чья резвость и жизнерадостность граничила с дикостью, и часто создавал проблемы. Мой табель успеваемости пестрел записями наподобие этой: «Moshe lo sholet berucho» – «Моше не способен контролировать свое настроение». Маму постоянно вызывали в школу из-за моих проступков или, по крайней мере, сообщали ей о них. Один раз ученика исключили за какую-то шалость, и остальные посчитали это величайшей несправедливостью. Мы собрались всем классом перед зданием школы и, выстроившись в ряд, побили камнями все окна на фасаде. Всех родителей вызвали в школу, и в конце концов им пришлось оплатить ремонт.
Примерно в то же время, когда я поступил в школу «Реали», я также стал участником движения
Я и до этого проводил время в кибуцах: там устраивали летние лагеря, где дети младшего возраста могли поплавать и развлечься, своими глазами увидеть хлев и почувствовать вкус жизни в коммуне. Рабочий лагерь для подростков значительно отличался. Мы жили в деревянных лачугах и ели за длинными столами в общинной столовой. Приходилось вставать в 5 утра и идти на работу, а она была тяжелой: мы копали картошку, делали садки для рыбы, собирали мусор, а также снимали сливы, персики и другие фрукты. Вечером мы бродили по округе. Часто устраивали костры с песнями. У нас в рабочих лагерях были свои мероприятия, но иногда мы встречались с детьми из кибуца, которые жили все вместе, отдельно от родителей. В рабочем лагере каждый по-настоящему становился частью сообщества коммуны. В те времена большинство кибуцев занимались сельским хозяйством; в наши дни в некоторых из них находятся крупные промышленные объекты. Обо всех рабочих лагерях, в которых я бывал, можно сказать одно: вокруг было очень красиво. Например, кибуц Неот-Мордехай к северу от Тивериадского озера (Галилейского моря) рядом с ливанской границей находился в плодородной долине, окруженной горами, а некоторые вершины были покрыты снегом.
Было делом решенным, что после окончания школы мы с друзьями пойдем в армию – в Израиле военная служба обязательна и для мужчин, и для женщин – и запишемся в бригаду «Нахаль» как общинная группа, специализирующаяся на сельском хозяйстве. Было понятно, что после армии группа организует свой кибуц. Лет в пятнадцать я решил, что буду изучать сельское хозяйство, и уже был внесен в список поступающих в сельскохозяйственную школу «Кадури», пансион под сенью горы Фавор. Школа была основана в 1933 году по завещанию филантропа Эллиса Кадури, семья которого происходила из Багдада. Одним из выпускников этой школы был Ицхак Рабин.
Мое будущее оказалось другим. Но, несмотря ни на что, мы с друзьями тех времен остаемся сплоченной группой. Шестьдесят или семьдесят лет спустя мы по-прежнему встречаемся каждые пять лет. Мы понимаем, что нам довелось вместе разделить уникальный момент истории и что когда-то наша группа была центром мира.
Сегодня, будучи архитектором, я действительно «обрабатываю землю», хотя и не так, как я себе представлял. Не помню, чтобы в свои юные годы я осознанно рассматривал архитектуру как предмет особого интереса, и все же, оглядываясь назад, я вижу связь с темами, которые станут основными для моего становления как архитектора. Сады Бахаи, которые находились по соседству, почти как приусадебный участок, внушили мне глубокую и бесконечную любовь к садам и ландшафту. Интуитивно я понимал два архитектурных языка, выраженных в центре Хайфы: вернакулярную средиземноморскую архитектуру, которую можно описать словами «простая, каменная, выразительная, теплая, украшенная куполами», и модернистский интернациональный стиль – «белый цвет, минималистский, холодный, с изогнутыми линиями, формальный». Конечно, я не использовал такие слова, как «язык» или «вернакулярный» в архитектурном смысле, но фиксировал эстетические различия между верхней и нижней частью Хайфы. Тогда я принимал это как должное, но осознавал существование различий, и, вероятно, именно тогда были посеяны семена, которые со временем принесут плоды.