Если бы я не был русским
Шрифт:
Но продолжу повесть о лыжах, встречах таинственных и роковых, о поцелу… стоп. Всем сразу стало хорошо при упоминании о поцелуях, но об этом после.
Наскучив бесцельным топтанием снега двумя заострёнными досками, я с отчаяния углубился в лес по едва накатанной лыжне и после получасового барахтанья в глубоких сугробах взобрался на довольно высокий пригорок, откуда открывался широкий обзор окружающего зимнего леса. Место было безлюдное, погода безветренная, всё залито ярким, как будто не зимним солнцем, а с меня после восхождения на гору пот лил, как где-нибудь на Багамских островах. Поэтому, сняв с себя куртку, два свитера и майку, я остался по пояс голым, а снятую одежду решил набросить для просушки на невысокие молодые ёлочки на краю пригорка. Пройдя
Среди группы маленьких ёлок торчала одна высокая сосна с оголённым стволом, так вот, прислонившись спиной к этой сосне шагах в десяти от меня стояла обнажённая, как и я по пояс, молодая женщина. Не буду долго расписывать, как я был я приятно поражён этим сюрпризом, а перейду к дальнейшему повествованию.
Я замер на месте как парализованный и с неожиданным для себя вожделением стал рассматривать её спортивно торчащие груди с очень светлыми и небольшими сосками. «У Лины в подобной позиции груди немного отвисают, а соски гораздо темнее, — очень вдумчиво решил я. — Интересно бы проверить тактильные ощущения на нажим и шероховатость кожи».
Этими наукообразными соображениями я скрывал сам от себя удивление перед тем фактом, что женщина вот уже 2 или 3 минуты стоит неподвижно, не вскрикивает и не бежит куда-нибудь в кусты, на ходу прикрывая свои светло-кофейные кружочки на груди руками или первой попавшейся тряпкой. «Лина на её месте, наверное, была бы уже под горою. А впрочем… кто знает своих так хорошо изученных и всё же так мало знакомых на самом деле подруг». Тут, наконец, я оторвал глаза от кофейных кружочков и обратил внимание на то, что глаза женщины закрыты. Закрыты ли? В какое-то мгновение мне показалось, что веки прижмурены не плотно, не до конца, и лыжница-нюдистка с любопытством экспериментатора наблюдает за моим поведением подопытного кролика.
«Ага, — сообразил я, — ты думаешь, я так и брошусь к тебе и буду вымаливать что-нибудь просьбами или попытаюсь овладеть тобой силой? А может, ты думаешь, что я, как интеллигентный человек, незаметно стушуюсь и уйду за кусты, где буду ждать, когда вы, мадам, соизволите покрыть свои прелести? Так вот: из деревни я ушёл, но до города, естественно, не добрался. Милиция помешала. Поэтому постоим, подождём, позагораем».
Я сделал шаг назад, спиною навалился на свитер, висевший на ёлочке, и замер в безмолвном созерцании и зажмуренных глаз, и обычного женского лица со светло-каштановой аурой волос, и довольно спортивного торса, и опять, конечно, кофейных кружочков и выпуклостей, кои они венчали. Я так напряженно всматривался в её закрытые глаза, пытаясь понять, видит она меня или нет, что обострившимся, как у подзорной трубы, зрением стал различать лёгкую испарину на её розовом от солнца лбу, и на висках, и на шее, и между двух кофейных кружочков, и возле пупка…
Я очнулся от того, что бесцеремонно дунул ветер. Солнце уже почти не грело. Естественно, лыжницы-нюдистки и след простыл. Я, как последний идиот, прохлопал её ушами, глазами, зубами и всем прочим. Под сосной, где она искушала меня своей невозмутимостью, снег был утоптан, и лыжня вела вниз и дальше в глубь леса.
— В погоню! — крикнул я и очертя голову кинулся по горячему следу.
Соизволение на удачливость в погоне тоже не каждому даётся и не во всякий день. Разморенный воздухом, неистовым бегом сквозь почерневший в сумерках лес, а потом внезапным вагонным теплом и покачиваньем, я, конечно, вновь задремал. И приснился мне чудный сон, может быть, даже более приятный и чудный, чем давешняя встреча. Во сне я опять катался на лыжах, но уже не один, а с моей искусительницей одиноких путников. Мы покоряли сказочные снежные вершины, как боги лыж, а иногда парили в воздухе, как дети эфира. Где-то в чудовищно-волшебном лесу мы останавливаемся под разлапистой хрустальной елью и каким-то образом целуемся с расстояния в 10 шагов сквозь вуаль сыплющихся эротических снежинок. То оттуда, то отсюда наплывали на меня кофейные кружочки. Их становилось всё больше и больше, и каждая пара уже светилась, как
Душещипательная история. Не правда ли? И подана недурно. А эти кофейные кружочки, как волчьи глаза, весьма кстати, весьма. Я-то в этом кое-что соображаю. Но вообще наблюдается некоторая вялость, заторможенность и, я не побоюсь такого смелого сравнения, как неполовозрелость повествования. Не чувствуете? Нет? Много лишних и вводных слов. Мало динамики. Перед мнимой погоней мой герой мог бы слегка расшевелить своё обломовское воображение и, хотя бы для смеху, попытаться изнасиловать эту с кружочками. А погоню можно было провести через горящий лес, наполненный вооружёнными нарушителями государственной границы (можно душманами). А перед самым финишем эту русалку на лыжах заставить сломать ногу где-нибудь в бедре, и для оказания ей первой медицинской помощи Серафиму пришлось бы раздеть её догола, в силу чего она из чувства благодарности и не обращая внимания на страшную боль отдалась бы ему тут же на месте душой и телом. Любой более или менее профессиональный писатель на месте моего непрактичного Серафима завернул бы сюжет именно таким образом. Но…
Чувствуете вы, с другой стороны, какая свобода творческого насилия и пацифизма открывается вам по произволу главного манипулятора? Открою даже некий секрет. Литература здесь не самое главное. Мы все сообща творим не как литераторы, а как боги, создающие новые миры. Миров этих доселе не существовало, и с окончанием их — других не будет. В олимпийской иерархии создателей миров я — Зевс, Серафим, возможно, — Аполлон, лыжница — Венера, читатели — гефесты, ареи, гипносы и т. д.
А то, что в речи Серафима много лишних или вводных слов, скорее плюс, чем минус, ибо, если мы экспериментируем не столько с литературой, сколько с самой жизнью, то в реальной жизни междометия и блеянье, когда сказать нечего, играют роль, может быть, гораздо более значимую, чем хорошо обдуманные мысли и слова. Я знавал одного парня, который со знакомыми девицами только экал да мэкал, но спал он с ними со всеми. А я в молодости заводил разговоры блестящие по эрудиции, по форме и по существу, а девственность потерял только в 21 год.
Но тут внезапно появляется обещанный в самом начале в перечне действующих лиц один из носителей здравого смысла и ужасается тому, что происходит. Мало того, что налицо порнография, профанация лыжного спорта, декаданс нравов, так настораживают ещё некоторые явления, оканчивающиеся на «измы», и среди прочих несомненный дзен-буддизм (медитация на двух кофейных кружочках). Я согласен, дело зашло слишком далеко, и для отрезвления горячих голов я выношу на авансцену под прожектора нечто до боли знакомое: СОЦРЕАЛИЗМ. Убедительная просьба, в частности к дамам: всем оставаться на своих местах и, главное, никаких истерик.
Напрасно вы так извращённо реагируете на это своеобразное явление, особенно если реализм действительно социалистический, без подделок. Ведь тогда он приобретает почти религиозный оттенок и может прозвучать, например, как пресловутый дзен-буддизм, только на наш славянский лад. Впрочем, мой соцреализм совсем последней волны и, может быть, он уже и не соц. и не реализм, а реасоциализм. Не знаю, но предполагаю, что когда я сейчас продемонстрирую вам один день жизни Серафима Иксигрековича, вы сразу испытаете сатори и въедете в смысл бытия без всех этих нехороших иностранных слов.
Сдавали ли вы, граждане, когда-нибудь бутылки? Нет, вы никогда не сдавали их по-настоящему, иначе бы вперёд меня об этом книгу написали. Для непосвящённых и иностранцев этот обряд может вообще пройти мимо глубин их естества и сознания. Разумеется, они, иностранцы, воспитаны на Джеймсе Бонде, а мы на Ломоносове. У них натуры узкие, как узко их идеалистическое и, конечно же, мелкобуржуазное мировоззрение, как узок их Ла-Манш. А мы натуры неохватные, как Сибирь или хотя бы отдельно взятая Колыма.