Если бы я не был русским
Шрифт:
Я вспоминал то золотое время, когда квартира моего хорошего знакомого была два месяца в моём всецельнейшем и безраздельнейшем распоряжении. Наша с ней долгожданная и изнурительно прекрасная суббота, день, когда с раннего утра короткие звонки в дверь оповещали о её приходе, свободном от податей государственных, родственных, профсоюзных и прочих, когда до глубокой ночи, а иногда и до утра, мы двое были отданы на растерзание друг другу по кусочкам и целиком. Один мой знакомый не верил, что есть люди, которые могут заниматься этим больше 20 минут. Знал бы он, сколько часов, дней и месяцев может длиться агония непододеяльной любви.
И всё кончилось — и субботы, и… только не кончается боль. Я ворочаюсь под одеялом, кто-то хлопает меня по заднице и предлагает выпить, не понимая того, что для истребления портвейна нужно обладать социальным предназначением.
Интересно, что года четыре назад я жил совершеннейшим аскетом, даже не вспоминая о существовании вина. Но после издания указа о так называемой «борьбе с пьянством» я, как и другие мои интеллигентные знакомые, возмутился. «Что? Может быть, правительство запретит нам физиологию вообще, и какать, и с женщинами запираться». И мы, непьющие доселе, стали пить. Несмотря на фантастические, переплюнувшие блокадные, очереди, я добывал портвейн, водку, коньяк, что удавалось, и пил с друзьями, с женщинами и девушками, пил с Линой. И мы победили. У нас хотели отнять одну, пусть не самую нужную и полезную, но свободу, их ведь и так немного у нас, и я снова мог бросить пить, потому что особой радости от вина никогда не испытывал, но Лина… но тоска безысходности…
«Да, я могу выпить, но только вина пополам с цикутой, и в карты играть буду, но только на жизнь».
Все эти позы Серафима несколько мелодраматичны. Но я сейчас всё проясню. Для этого на некоторое время погрузимся в обыкновенный быт обыкновенных людей конца 20-го столетия. Ничего страшного. Это ненадолго и по возвращении гарантируется дезинфекция. Ах, как я был прав, с одного захода вычислив эту мужнюю жену и позаботившись о подкреплении лыжным десантом.
В 17.30 я, как всегда, подумал, что с ней что-нибудь случилось, но к 18 часам почти успокоился, что было кстати, так как она была на месте. Мы шествовали по берегам большого пруда, подсвеченного с разных сторон фонарями, говорили о нашей бескрылой любви и строили разные фантастические планы побега от действительности. Будущее светило нам теми же огнями морожениц, в которые мы заходили, садились и пили шампанское до момента погашения этих стимулирующих надежду огней [1] . Субботники наши и прочие более мелкие свидания на квартире моего хорошего знакомого испустили дух под воздействием окончания срока его последней длительной командировки и возникновением в квартире одной моложавой особы, прочно поселившейся на том диване, где я спал раньше.
1
До 1985 г.
На следующее свидание в том же парке Лина пришла уже «в шампанском», как определил я. Когда мы утвердились за столиком кафе и выпили по бокалу, она сообщила, что муж её, долгое время не требовавший супружеской дани, вчера военным приступом взял её и…
— Мне пришлось напиться, чтобы не было так противно, а сегодня днём я выпила ещё в кафе напротив работы.
Гнев против всего, излучающего насилие, с одной стороны, и бессилие с другой, поднялся в моей груди и опал под шипенье пузырьков шампанского. А цепная реакция террора, вызывающая следующий террор, оборвалась во мне словами:
— Я убью тебя когда-нибудь, как шлюху. Зоя Космодемьянская на твоём месте…
— Да кто знает, что она сделала бы на моём месте, — резонно ответила Лина, — к тому же, я люблю тебя одного и сколько бы он ко мне ни приставал, я буду только твоя, — шептала она мне в одно ухо, а что шептало в другое ухо шампанское в кулаке стиснутого бокала, я не разобрал.
— Уйди от него — сказал я, не помню, какой уже раз.
— Куда? — ответила она тем же счётом. — Опять к родителям? Ты же знаешь, что это равносильно возвращению в сумасшедший дом. Я замуж вышла, чтобы уйти от них. Да лучше я пойду на содержание к одному престарелому типу, предлагавшему мне это. Но тогда какой смысл бросать Аверьянова (мужа). Ведь он не хуже этого старикашки.
— А хотела бы ты, чтобы Аверьянов умер для пользы дела? — задал я провокационный вопрос несчастных влюблённых всех времён и народов.
— Нет, что ты, — и она вздрогнула всем телом. — Но… я часто думала, как было бы хорошо, если бы он, пусть не умер, но куда-нибудь исчез, убежал за границу или уехал в экспедицию лет на… да я согласилась бы и на его смерть, хотя чувствую, что счастья это нам не принесёт. — Тут она незаметно для меня съехала со скользкой темы смертоубийства на естественные биологические процессы. — А родители… выжили из ума вконец, а живут и переживут нас с тобой, и зачем? Кому нужна их мелочная, растительная жизнь, целодневное брюзжание, смотрение телевизора и разговоры по телефону: что они съели на завтрак, что готовят на обед и что предполагают на ужин. А потом они идут на партсобрание таких же старых пердунов, сидят там по 3–4 часа, мелют несусветную чушь и возвращаются, гордые тем, что выступили по такому-то вопросу и говорили по «существу», невзирая на то-то или на такого-то. Ненавижу!
И чтобы успокоиться, мы снова выпили по фужерчику, а потом, в неизвестно какой раз перебрав варианты исходов, кроме романтических и юношеских, мыутомлённо примолкли. У нас не было ни предприимчивости, ни особой жестокости, ни денег, ни угла для возжигания священного огня семейственности — очага. У нас была только любовь. Но надолго ли?
Однако миленькое поколение взрастили строители первых, а также вторых и третьих пятилеток. Я бы себе таких детишек не пожелал даже при условии, что Элизабет Тейлор или Хана Шигула согласились бы их от меня поиметь. Раскольников, конечно, был парень порешительней, но ход его мелкобуржуазной мысли и развитие сугубо социалистических мыслей Лины антагонизмом не назовёшь.
Однажды всё-таки взбеленившись на нашу с Линой мягкотелость, я решил наконец стать твёрдым, как хлеб в соседней булочной, и выковать характер, ни в чём не уступающий характеру Ю. Цезаря. Я созрел для того, чтобы заработать груду денег и купить эту проклятую квартиру или хотя бы только угол, в котором помещались бы двуспальный диван и очаг.
И я дерзко пошёл в санитары психбольницы № 8. Три месяца я убирал отхожие места и загаженные палаты, таскал в носилках спелёнутых смирительными рубахами или смертью больных; держал их за ноги или за головы, когда им вкалывали серу, после которой их корчило как одержимых, или, выламывая зубы, разжимал судорожно сжатые челюсти для насильственной кормёжки; пресекал в присутствии врачей их глубокомысленные занятия онанизмом, но не участвовал в кулачных расправах с некоторыми надоедливыми или строптивыми заключёнными, то есть — пациентами.
Я заметно одичал умом и чувствами, я, кажется, слегка поехал крышей, когда с пафосом великой победы передал Лине на сохранение безумно заработанные 500 сумасшедших рублей. О том, как трудно они мне достались, я не особенно распространялся, но она, вероятно, догадывалась по тому остервенению в любви, с которым я пытался забыть о работе. Так, несколько раз я, несмотря на активное сопротивление, заставлял её заниматься со мной любовью в подъездах, чего раньше мы не допускали даже в самые нетерпеливые мгновенья.
Она потеряла деньги в тот же вечер вместе с сумочкой в такси, возвращаясь домой после шампанского по случаю первого взноса. На другой день страна утратила трудолюбивого держателя сумасшедших ног, что заметно отразилось на общем и без того критическом состоянии отечественного сероукалывания.
Я давно замечал, как всем моим чрезмерным, героическим и даже обыкновенным начинаниям препятствовал рок утрат, исчезновений, невстреч или встреч ненужных. Стоило только назначить для чего-то весьма важного какой-нибудь определённый день и час, как именно на этот день и час начинали претендовать люди и обстоятельства до этого неведомые и неслыханные. Стоило, например, простенько без затей задумать поехать купаться с Линой в Солнечное, как именно в этот день проливался страшный ливень, единственный за весь жаркий и засушливый август. Отлучившись за сутки в булочную всего на десять минут, я упускал телефонный звонок, которого ждал год, или долгожданного знакомого, приехавшего из другого города и ушедшего ни с чем. Я проводил эксперимент. От места ночлега до работы можно было добраться двумя маршрутами автобусов, одним быстрее, но с пересадкой, другим дольше, но без перекладных. Я выходил из дома с желанием сесть на автобус краткого, пересадочного маршрута и что же — подходили автобусы только беспересадочные. На другое утро я твёрдо решал ехать в другом направлении, и, разумеемся, прибывали экспрессы, противоположные моим желаниям. На третье утро я решал ехать чем придётся и напрасно ждал полчаса хоть какого-нибудь транспортного средства, но не случалось никакого. Где-нибудь перекапывали улицу или взбухал грандиозный тромбоз автобусного кровообращения.