Если луна принесет мне удачу
Шрифт:
– Мне не хочется.
Он заметил, что допустил неучтивость по отношению к девушке. Ему захотелось плакать. Ему казалось, что вокруг одни враги. Тут кстати сатанинский доктор Фалькуччо, посмотрев на молодых людей, поднял бокал, наполненный шампанским.
– За жениха и невесту! – провозгласил он среди всеобщего замешательства.
Солнечный Луч готов был умереть.
– Шутка, – сказал старичок.
– Но у Эдельвейс уже есть жених, – пробормотала тетя Джудитта с возмущением.
– Однако, однако, – сказал Фалькуччо, показывая на молодых людей и подмигивая, – я думаю, что эта пара уже спелась.
Всем стало неловко.
– Жаль, – сказал ужасный старик, – что сейчас не канун Рождества. А то бы я вам рассказал рождественскую историю.
– Все равно расскажите! – сказала Эдельвейс.
– Я никогда не позволил бы себе ничего подобного, – воскликнул Фалькуччо. Минуту он сосредоточенно думал. – Однако, – добавил он, – я могу рассказать вам какую-нибудь другую историю. Вот эту:
«Это
Терезина – знаменитая волчица в здешних горах. Ее история известна всем, и многие утверждают, что часто видели, как она перебегает пустынные дороги после заката или при лунном свете. Сейчас Терезине – так ее зовут местные пастухи – уже порядочно лет. Но когда-то она была молодой волчицей, и ради ее прекрасных глаз немало волков разорвали друг друга на части.
Но волчица бывает обуреваема любовной страстью раз в году, зимой. Тогда носится она по лесам, а за нею бегают стаи похотливых волков, которые дерутся за нее зубами. Памятны кровавые схватки, причиной которых была любовь к прекрасной Терезине. Кровожадная и гордая, она избегала притязаний самцов, предаваясь только наслаждениям охоты. Она проводила ночи в поисках добычи, пожирая всех животных, которых ей удавалось добыть, – от зайца до лягушонка, от собаки до ягненка.
Она пользовалась недоброй славой среди пастухов, которые всячески старались избегать встречи с нею. Ее невероятные быстрота и выносливость спасали ее от любого преследователя. Схватив добычу, она была способна пробежать много километров, держа ее в зубах, не склоняя головы перед ветром, не снижая скорости бега, легкого и стремительного. Так Терезина проводила свою молодость, пренебрегая любовью. Но все волчицы, даже самые гордые и высокомерные, обречены на то, чтобы пасть в объятия волку.
Именно это, по всей видимости, случилось и с Терезиной, если в прошлом году ее не видели в лесах более месяца и если, по прошествии этого времени, ее снова заметили – как утверждают – бегающей по горам, но уже не одну. За ней бежали, виляя хвостом и грызясь, пятеро пушистых волчат.
Но Терезина была уже не та, что прежде. Материнство глубоко преобразило ее. Она образумилась и успокоилась. Осознала свою ответственность и вся отдалась воспитанию детей. Уже не было больше опасной охоты, не было безумных гонок по горам. С того времени волчицу и волчат видели бродящими по лесам, окружающим долину. Они медленно прогуливались, сгрызая по пути какого-нибудь дикого кролика, какого-нибудь медлительного зайца, какую-нибудь безрассудную белку. Они испуганно убегали при виде кабана и обращались в бегство, почуяв даже запах человека.
Уже можно сказать, что пастухи привыкли – издалека, разумеется, – к этой волчьей семейке, которую больше не боялись.
Потому что волки, пока они не попробуют человечьего мяса, не только не нападают на человека, но испытывают перед ним священный трепет. И только свирепый многодневный голод вооружает их необходимой смелостью, чтобы броситься на самое ужасное и убийственное животное в мире: на человека.
Волчата Терезины не знали человечьего мяса, а мать не подавала им дурного примера. Вследствие этого, между ними и пастухами установился некий modus vivendi, [3] с одной стороны основанный на уважении, а с другой – на равнодушии. Волчата бродили по горам, а пастухи безбоязненно смотрели на них издалека.
3
Образ жизни (лат.).
В этом месте рассказа, господа, я должен перенести его действие в просторную закопченную кухню гостиницы, в которой она была мне рассказана горцами. Сюда, между горящим камином и бочкой вина. Под гирлянды сосисок, свисающих с черных балок под крышей.
Сочельник.
За окном воет ветер, а горы закутаны в снежные шали. Но в просторной кухне жарко и светло. На длинном столе уже дымятся тарелки с полентой. Недавно здесь побывал волынщик, который девять дней пел нам рождественские песни. И сейчас, когда семья сидит за рождественским ужином, время от времени доносятся, то из одного места, то из другого, сначала близко, потом все дальше и глуше, рождественские мелодии волынки, задерживающейся то в одном доме, то в другом.
Но вот раздается стук в дверь.
Кто бы это мог быть, в такой ветер, в такую темную ночь?
Это старый нищий.
Тот, у кого нет никого. У кого нет дома. Кто всегда в пути.
Он пришел в гостиницу, чтобы попросить милостыню – кусок хлеба. На улице холодно и идет снег, а здесь все едят у огня.
Входите.
В углу кухни старик встречает свое нищее Рождество. Он тоже получил свою горячую порцию поленты, кусок сыра и кружку вина.
Он сидит один-одинешенек, ест и ни с кем не разговаривает. Ему хорошо. Он ест и посматривает на тех, кто сидит за столом и радостно шутит. Здесь хозяйка гостиницы со своими дочками, красивыми черноволосыми и крепкими девушками. Здесь деревенские парни, сильные и краснолицые. Во главе стола сидят старшие, сгорбленные и белоголовые старичок со старушкой.
Потом, согревшись и насытившись, нищий встал и собрался уходить.
Почему бы ему не остаться здесь, переночевать под крышей? Найдется место и для него.
Нет, он хочет уйти. Куда? Неизвестно. Он всегда в пути. Его дом – улица.
Ему открыли дверь. Он вышел навстречу ветру, который завернул ему накидку на голову и целую минуту сыпал снегом на кухню.
И вот он идет по засыпанной снегом дороге, под темным небом.
Он всегда в пути.
Той морозной ночью отчаянно бежала Терезина со своими волчатами. У них был волчий голод. Той глухой ночью они бесшумно, как волки, спустились с гор, вышли из лесу и отправились искать себе ужин. С остервенением.
Холод загнал в норы всех зверей. Есть нечего. Овцы надежно спрятаны в овинах. Собаки не бродят, и все встречают Рождество по домам.
Ветер не доносит ни единого запаха, который бы наводил на мысль об охоте. Он несет только снег. Задрав голову и поджав хвост, со злобой, волки носятся по полям, бегают взад-вперед по дороге и, подгоняемые неумолимым голодом, приближаются к жилью.
Волки умны, и нужен свирепый голод, чтобы они приблизились к человеческому жилью. Они знают, что бросают вызов смерти. Они боятся огня.
Но ведь волчата Терезины не ели уже несколько дней. Они разъярены и готовы пренебречь любой опасностью.
Сколько ни бегают они, поесть не находят. Все покрыто снегом, и белая пустыня простирается насколько хватает глаз.
Но вдруг ноздри шестерых зверей затрепетали. Они почуяли ветер, несущий запах мяса.
Вперед, во весь опор!
В глубине дороги появляется, шатаясь, старик-нищий, ноги которого слегка подточены вином. Он опирается на свой посох и шагает в ночи. Он всегда в пути.
Он едва успел испустить полузадушенный хриплый стон: один волк вцепился ему в горло, другой бросился на затылок. Они свалили его на землю, уже мертвого. Так они справили свой рождественский ужин.
Впервые волчата Терезины отведали человечьего мяса. Теперь они станут опасными для человека, и пастухи начнут их преследовать.
Но на сегодняшний вечер они нашли себе ужин и поедают его на пустынной дороге, под темным небом.
В этот момент дружно зазвонили колокола церквушки – радостно, ликующе, звонко. И, вблизи и вдали звон их подхватили другие колокола, по всей долине.
В просторной жаркой кухне постоялого двора все встают, крестятся и молятся.
Христос родился».
Закончив рассказ, доктор Фалькуччо огляделся. Он посмотрел на Бьянку Марию, порывисто встал, взял за руку Эдельвейс и тетю Джудитту и потащил их вон из комнаты.
– Дорогие мои девочки, – сказал он, – бедные девочки, идите сюда, скорее сюда!
Он закрыл за собой дверь, а Баттиста, который все понял, в это время встал и побежал к больной, обращаясь к ней по имени. Он открыл дверь, бледный как полотно. Доктор Фалькуччо старался удержать женщин, которые хотели войти во что бы то ни стало.
В первоначальной суматохе никто не услышал стука в дверь.
Прошло немало времени, прежде чем Гастон д’Аланкур, плача, пошел открывать. Старый слуга увидел перед собой весьма элегантного молодого человека, слегка запорошенного снегом, который, не говоря ни слова, вошел, снял шляпу и вручил ее слуге. Затем, медленно и крайне устало расстегнул одну из перчаток, снял ее и бросил в шляпу, которую слуга держал перевернутой горизонтально; после этого он снял другую перчатку и также бросил ее в шляпу; проделав это, молодой человек снял шарф и присоединил его к перчаткам; затем он снял пальто.
– О ком прикажете доложить? – спросил слуга.
– Гастон, – спокойно произнес пришедший, – я уже много лет бываю в этом доме почти каждый день, и вы все еще не усвоили, что я господин Гверрандо.
– Слишком поздно! – говорила, рыдая, тетя Джудитта. – Слишком поздно!
Гверрандо сохранил присутствие духа.
– А я, – сказал он, – его потерял.
Баттиста, который входил в этот момент, вскрикнул, догадавшись:
– Дон Танкреди!
И он побежал в комнату, чтобы взять сумочку Сусанны.
Затем, позднее, дона Танкреди оставили одного у тела жены. Вон он там, на комоде, ворошит прошлое и льет крокодиловы слезы.
Глава XII
Краткая и сводная
Летят снежные хлопья, летят, и волкам нечего есть. Накрывают снежные хлопья толстым и легким покрывалом равнину и поля. Кто не дома, дрожит; дрожит и, дрожа, мечтает о домашнем тепле. Огромные дымящиеся кони, запряженные в сани, тащатся, хлюпая, по снегу, завалившему дороги. Летят снежные хлопья, летят. Ночные и утренние поезда высаживают в Сан-Грегорио бесконечную процессию лыжников в цветных свитерах, лыжниц в ярких костюмах, с румяными лицами, в шерстяных шапочках; вот они идут гуськом, с лыжами на плече, они направляются в горы среди мелкого ослепительного сверкания, окутывающего, как мельчайшая пыль, белые вершины, ели, шалаши, деревянные будки фотографов. Снег покрывает ступеньки перед домами и почти заваливает входные двери, покрывает мостовую, площадь, смотровую площадку, балконы. Все гостиницы заняты; переоборудованы в кровати ванные и бильярд; запоздалые туристы, стремящиеся поучаствовать в снежной оргии, должны размещаться теперь в домах горцев.
Летят снежные хлопья, летят.
Мертвые мучительно прекрасны на своем траурном одре: бледные, как бы уменьшившиеся, беззащитные, печальные, насмешливые – и ничего не чувствуют; среди цветов и свечей, окруженные оторопелыми и лоснящимися лицами бдящих и приходящих, с открытыми ночью окнами, они выглядят по-весеннему, они добры, потому что им больше ничего не надо и они умиротворены; все выглядит так, будто они могут замолвить на небе словечко за нас. Они бесконечно безмятежны, у них беспредельное терпение, как и молчание, которое выражают их губы. Вокруг них царит величавая и торжественная размеренность, в ней слышатся легкие шаги тех, кто ходит на цыпочках. Потом это их молчание мало-помалу становится почти враждебным для нас, живых, и наконец, они принимают такой вид, как будто хотят сказать: я знаю все.