Если любит – поймет
Шрифт:
Я густо краснею, опускаю глаза и накалываю на вилку кусочек курятины.
— Вовсе нет…
— Заревновала! — довольно, беззлобно меня поддразнивая, восклицает Максуэлл. — Что ж, в каком-то смысле мне даже приятно.
— Я не ревную, — отчеканиваю я, чувствуя себя идиоткой. — Просто не понимаю… — Запинаюсь, сознавая, что я все делаю не так.
— Чего не понимаешь?
Тяжко вздыхаю. Раз я сама поставила себя в столь нелепое положение, надо придумать, как бы подостойнее из него выйти.
— Не понимаю, почему ты не рассказал мне об этом, — ровным голосом произношу я и даже осмеливаюсь взглянуть Максуэллу в глаза.
Он пожимает плечами и невозмутимо отвечает:
— Просто у нас не заходило об этом речи. Если бы ты спросила, я все тут же рассказал бы. Скрывать мне совершенно нечего.
Киваю, чувствуя облегчение и вместе с тем сожалея, что я устроила это разбирательство. Получается так, будто Максуэлл вынужден передо мной оправдываться, хоть и оправдываться ему действительно не в чем.
— Мой тебе совет, — медленно произносит Максуэлл. — Точнее, это даже не совет, скорее просьба: если услышишь обо мне еще что-нибудь, сразу рассказывай и мы открыто поговорим. О людях кино обожают посплетничать, не задумываясь о том, как это отравляет им жизнь.
Какое-то время оба молчим. Максуэлл доедает мясо и переходит к овощному салату.
— Двадцать лет… — задумчиво бормочет он. — А Джанин девятнадцать. Такое чувство, что с тех пор прошло несколько жизней.
— Она что, всего на год тебя моложе? — удивленно спрашиваю я.
— Ага. — Максуэлл кивает.
— Никогда бы не подумала, — бормочу я, изумляясь, что в тридцать четыре года можно выглядеть, как Джанин.
Максуэлл смеется.
— Конечно! — восклицает он. — Джанин помешана на пластических операциях. Сколько ей лет — в жизни не определишь.
Откидываюсь на спинку стула и растерянно качаю головой.
— Так, значит…
Максуэлл с улыбкой кивает, угадав, о чем я хочу спросить.
— Да, многие из ее нынешних прелестей ненатуральные. — Он умиротворенно поглощает салат.
Я моргаю, испытывая смешанное чувство. Большей частью это какая-то отвратительная радость. Женщина-мечта, которую любил мой избранник, отнюдь не идеальна! Как это ни ужасно, я почти злорадствую. Хочется избавиться от гадостного ощущения, но оно прочно вцепилось в душу и обрастает недостойными прибавками — любопытством, даже насмешливостью. Получается, что в свое время и Джанин Грейсон не отличалась большой уверенностью в себе, если не раз ложилась под нож, чтобы стать более привлекательной.
— Первым делом Джанин, конечно, увеличила грудь, — будто почувствовав мой нездоровый интерес, спокойно начинает рассказывать Максуэлл. — Тогда ей только исполнился двадцать один год. Перед операцией она позвонила мне, чтобы посоветоваться. Я попытался отговорить ее, но у Джанин есть одна особенность: если ей сказать, не делай того-то, она непременно это сделает.
Голос Максуэлла льется ровно и плавно. В нем звучит усталость от бесконечного рабочего дня и капля волнения о дне грядущем. Если бы он до сих пор хоть самую малость был влюблен в Джанин, то, наверное, говорил бы о ней в другом тоне.
— После первой операции она вошла во вкус. Увеличила губы, потом еще не раз корректировала грудь, изменила форму носа, теперь наверняка уже делает подтяжки… или как там это называется? — Он беззлобно смеется и ёжится. — Брр! Меня все эти штучки, хоть они теперь и в порядке вещей, особенно среди звезд, повергают в ужас. Намного приятнее, когда красота женщины естественная, с небольшими очаровательными изъянами. Благодаря им наружность уникальна. Когда же смотришь на голливудских красавиц с одинаковыми скульптурными бюстами, порой кажется, что их, как кукол, выпускают на фабрике.
Его взгляд ненавязчиво и быстро пробегает по моим открытым плечам и спрятанной под тканью платья груди. Я краснею и потупляюсь.
Грудь у меня вовсе не маленькая, но в сравнении с бюстом Джанин кажется весьма скромной. Впрочем, неизвестно, чем до многочисленных операций могла похвастать она. По моей душе растекается пьянящее тепло облегчения. Я незаметно приподнимаю подбородок.
— Если бы ты увидела Джанин прежней, не узнала бы, — с улыбкой говорит Максуэлл. — От природы у нее светло-русые волнистые волосы.
— Серьезно? — удивляюсь я.
Максуэлл кивает.
— На жгуче-черный она перешла после каких-то съемок — там по сценарию героиня была брюнеткой. А кожу, наверное, чем-то мажет, поэтому она и кажется настолько белой. Если хочешь, я покажу тебе старые фотографии. На них Джанин обыкновенная молоденькая женщина, еще не испорченная славой, но уже опытная и замечательная актриса.
— Да, было бы любопытно, — бормочу я, окончательно отделываясь от проклятой ревности, во всяком случае успокаиваясь. Стоило ли изводить себя?
Максуэлл берет мою руку и рассматривает каждый палец так, будто это бесценные раскопки археологов.
— Только не подумай, что я разбалтываю личные секреты Джанин, — говорит он. — Она никогда не скрывала, что прибегает к услугам пластической хирургии, по-моему даже гордится этим. Как бы то ни было, у нее несомненный актерский талант. Все остальное меня в ней не особенно интересует.
Правда? — рвется из моей груди, но я сдерживаю себя и лишь едва заметно киваю. Дело близится к утру. На меня вдруг наваливается усталость, и я зеваю, не раскрывая рта.