Если мы живы
Шрифт:
И если этого не понимал Близнюк, или Тищешко, или Малявко, то и бог с ними: они честно и самоотверженно делали свое небольшое дело. Но этого не понимал и Глушко. И вот в результате триста вооруженных людей, оказавшихся в немецком тылу, триста человек, способных оттянуть на себя крупные силы врага, эти триста человек были обречены на безделье. С этим можно было мириться год, полгода назад, но с этим нельзя было мириться сейчас.
Опираясь на дребезжащую перекладину, я вспоминал нашу жизнь за последние месяцы, вспоминал случайные высказывания Глушко.
Нет, слишком узко — в районном масштабе — представляет он себе нашу борьбу!
За мостом через Сниводу вол сам свернул вправо. Отчетливо были видны белые мазанки окраины, редкие тополя, мертвые трубы фабрик, купола церквей. Слева, ближе к Днепру, высоко поднималось в небо и тянулось над городом жирное облако.
Я соскочил с арбы.
— Что это горит, дидусь?
Старик поднял голову и впервые посмотрел мне в лицо. Он рассматривал меня, чуть прищурив голубые водянистые глаза, как рассматривают в степи далекий, еще неясный предмет.
— Жизнь наша горыть, ось що…
Старик отвернулся. Хромая, вздымая копытами пыль, вол удалялся. Он был так же стар и так же несчастен, как и его хозяин…
3
Теперь, выходя на другой конец Тракторной, я вспомнил про старика. Он хорошо это сказал: не зерно — привычная наша жизнь горит сухим и горячим пламенем. И именно поэтому я шел по улице нашего советского города, вздрагивая и озираясь, как зверь, за которым вот-вот захлопнется дверца ловушки.
И вдруг с наслаждением, с тем же самым удовольствием, будто это случилось только вчера, я вспомнил, как однажды улепетнул из дудергофских лагерей в Ленинград на целый день: за какой-то невинный грех меня оставили без увольнения, а ровно за неделю до этого, в предыдущее воскресенье, я видел чудесную девушку. Я не знал еще ее имени, она нравилась мне, и из ее разговора с подругой я установил, что в следующее воскресенье она должна заменять кого-то в оркестре маленького кино на Садовой.
Девушку я нашел, она играла на литаврах и барабане, но меня это не смутило, мы весело проболтали два перерыва между концертами, а потом я направился в лагеря и, конечно, сразу влип: командир взвода Безруков, окруженный курсантами, стоял возле палаток. «Что-то я не видел вас, Громов, целый день. Где это вы были?» — сказал он.
— В библиотеке работал, — не сморгнув, отозвался я. — Готовился в зачету по марксизму.
Мой «доброжелатель» Пашка Кочегаров ехидно прищурился:
— И за обедом готовился?
Я посмотрел ему прямо в глаза этаким честным, открытым взглядом:
— Память у тебя, Паша, отшибло? Я же против тебя сидел.
Он замолчал, пораженный моей наглостью или неожиданным провалом в собственной памяти, и Безруков отвел от меня подозрительный взгляд.
Как это было давно — может быть, столетие назад! И с какой радостью обнял бы и расцеловал бы я этого Пашку, встреться он мне сейчас, хотя тогда меня тошнило от одного вида его толстой, самодовольной физиономии.
Но к черту… Сейчас не время заниматься воспоминаниями.
Васильчук, несомненно, арестован. Иначе никак нельзя было объяснить эту историю с занавеской.
Я отчетливо представил себе, как все это произошло: ночью вломились в дом, выбив прикладами дверь. Васильчук все же успел отдернуть занавеску. Его увели, в доме осталась засада. Скучающий гестаповец, выглянув на улицу и встретившись со мной взглядом, сообразил, что люди, которые должны попасть в мышеловку, могут увидеть сквозь окно посторонних. Он задернул занавеску, не догадываясь о том, что тем самым вывесил в окне зеленый сигнал.
Надо не забыть рассказать об этом Махонину; сигналы должны быть продуманнее, должны исключать всякую возможность подобных случайностей.
Теперь, хочешь не хочешь, мне надо было идти к Терещенко.
Я быстро нашел Копанскую — широкую, ограниченную палисадниками улицу. Пыльные акации закрывали от меня дом. Возле самой калитки на один из кольев ограды, отделявшей двор от небольшого садика, был надет перевернутый глечик. Никаких признаков опасности не заметил я, оглядев и сад, и забор с кувшином, и видневшийся за деревьями дом.
И все же я дважды прошел по улице из конца в конец, прежде чем рискнул нажать клямку и войти во двор.
Стайка воробьев, будто связанных невидимой ниткой, вспорхнула на крышу. Разбитое блюдце лежало возле завалинки. Высохшие струйки молока оставили на земле белесую плесень. Окна были наглухо закрыты деревянными ставнями.
Я подошел к двери, подергал ручку, прислушался. В доме стояла мертвая тишина.
Я постучал и опять прислушался. В глубине запертого дома послышался легкий шорох.
— Откроите, пожалуйста! Я по поводу комнаты. От Грохотова.
На Днепре басовито прогудел пароход, ему ответило протяжное эхо. В доме по-прежнему стояла тишина.
В чем дело? Если бы и здесь была засада, мне бы давно открыли. Что же, прячется этот Терещенко или кто там есть в этом доме? Ведь я явственнно слышал осторожное движение за дверью.
Я постучал еще раз.
— Откройте, свои…
Теперь уже совершенно отчетливо я услышал легкий звук, будто в темноте кто-то нащупывал мягкой рукой замок. Только звук этот шел откуда-то снизу, почти из-под ног.
По-прежнему светило яркое солнце. Опять спустились с камышовой крыши воробьи. По-прежнему никого не было видно на улице. И только в запертом незнакомом доме, в котором сосредоточилось теперь все, что связывало меня с миром привычных и ясных отношений, в этом доме кто-то молча, лежа на полу, ощупывал дверь.
Я с силой дернул ручку, упершись ногами в землю, надавил плечом. Дверь не поддавалась. Я осмотрелся: ни бревна, ни топора — ни одного тяжелого предмета не было вокруг.
Я присел на завалинку и закурил: что-то надо было придумать. Может быть, он ранен, Терещенко? Добрался домой, заперся, а теперь лежит один, вероятно без сознания, с неперевязанной раной?