Если мы живы
Шрифт:
Нагнувшись к двери, я тихо позвал:
— Терещенко, это вы?
За деревянной, непроницаемой для взгляда перегородкой опять что-то мягко прошуршало, потом послышалось долгое, жалобное мяуканье.
Кошка?
— Кс-кс-ксс…
Опять мяуканье, на этот раз совершенно отчетливое, с какой-то почти человеческой интонацией радости и надежды.
Разбитое блюдце, высохшее молоко, давно не подметавшийся двор… Не значило ли это, что мне поживее надо убираться отсюда, ибо оборвалась последняя ниточка?
Я вышел на улицу, осточертевшую мне, враждебную улицу. Она сама вывела меня в балку.
Чумазый парнишка все еще копал картошку. Я подошел к нему. В конце концов, он мой единственный знакомый в этом городе, а знакомствами теперь надо дорожить. И потом — надо обдумать все случившееся, надо что-то решить.
— Ну, друже, много насбирал? До весны хватит?
Не отрываясь от лопаты» паренек вскинул голову.
— А-а, цэ вы… Яка там весна! На три мисяци не выстачить. Колы б по карткам що давалы, тоди да… А то ж ни хлиба, ничого.
Он оперся на лопату и вздохнул.
— Симья-то у нас иметь душ. Матка у менэ, правду кажучи, работает, та й я трохи допомогаю. А так…
Он сплюнул и безнадежно махнул рукой. Ему было лет двенадцать, от силы — четырнадцать, но в голосе его звучали совсем не детские заботы.
— А что ж ты зерном не запасся? Там ведь, возле элеватора, можно раздобыть. Хоть и горелое, но все ж…
— Я вже три раза сходыв. А матка с хлопцами и зараз там. Ни-и, зерна мы здобулы трохи… — Он вдруг улыбнулся, и лукавый заговорщицкий огонек мелькнул в его глазах. — А здорово ж выбухнулы тот элеватор! Як раз вчора, колы нимци вагоны пид зерно подалы. Як бабахнет — аж шибки у домах задзинькалы! Мабудь, не меньше як тонну динамиту позакладалы.
— Ну, динамит-то вряд ли, скорее тол. И уж не тонну, конечно. Килограмм пять за глаза хватило.
— П'ять килограмм? Ни-и, цього мало. Як бабахнуло — аж дух перехопыло! Не меньше, як тонну… Да, а ключ-то ваш найшлы?
— Ключ-то?.. — Махнув рукой, я подсел на саманную ограду. — Как баба упрячет что-нибудь, так потом и сама не найдет. Так что остался я, брат, на бобах.
— А вы знаетэ що… — задумался мальчишка. — Вы б до титки Горпыны зайшли. Мабуть у нии…
У меня мелькнуло что-то похожее на мысль: а если в самом деле?.. Завладеть этим ключом (благо хозяйка — Шутова ее фамилия? — вернется не сегодня и не завтра), обосноваться в ее доме и попытаться нащупать связи?
— У тетки Горпины, говоришь? А она где же живет?
— Та там же, на Тракторной.
— Напротив?
— Ни, рядом. Шутовы в п'ятнадцятом номере, а титка Горпына в симнадцятом. Тилько чудно щось: титка Маруся завжды у Журбы ключ зоставляе.
«Значит, сестричку мою зовут Марусей…»
— Подожди, подожди… А где ж тот Журба живет? В угловом, что ли?
— Та ни, — фыркнул мальчишка. — Що вы усе путаете? Просто смишно! Угловой — це билесенький, двадцать перший, а Журба — ливоруч от Шутовых, в тринадцатом. Тильки у кого ж вы той ключ пыталы?
«А зачем мне, собственно, нужен этот дом? Жить я здесь собираюсь? Мне надо сегодня найти обком. Любой ценой, и обязательно сегодня».
— У кого спрашивал?.. Да вот в этом, в белесом доме. — Я достал портсигар. — Куришь? Ну, бери цигарку… Может быть, мне иначе сделать?
Я высек искру, раздул фитиль. Мой чумазый собеседник затянулся с видом заправского курильщика и, сплюнув, уселся рядом со мной на ограду.
— Ты, видимо, всех на Тракторной знаешь?
— Звисно, усих. А кого вам ще треба?
— У меня там дружок живет, в армии мы когда-то вместе служили. Так вот зашел я к нему…
— А хто такий?
— Васильчук его зовут.
Паренек вдруг бросил на меня косой взгляд и, соскочив с отрады, взялся за лопату.
— Ни. Таких там немае.
— Как так? А в пятом номере, что у тополя?
Не глядя на меня, точно забыв о моем существовании, он ожесточенно выворачивал клубни, похожие на перепутанные веревочные узлы.
— Слушай, парень… Давай по-серьезному! Я не к Шутовым пришел, а к Васильчуку. Так вот: мне обязательно надо найти или его самого или его друзей, понимаешь? И это очень важно: дело идет о жизни многих людей, наших советских людей.
— Що вы мэнэ пытаетэ? — закричал вдруг мальчишка. — Чого вы причепылысь?
— Ты не кричи, — сказал я. С горы, откуда только что спустился я, шел высокий нескладный человек в цветной тюбетейке. Он явно прислушивался к нам и, заметив мой взгляд, с деланным равнодушием отвернулся.
— Все одно я никого не знаю, — уже со слезой в голосе выкрикнул паренек. — Ось там полицай на гори стоить, так вы його спытайте. А я ничого не знаю.
Сжав грязные, замызганные кулачишки, он смотрел на меня злобными глазами.
— А, черт с тобой!
Я соскочил с ограды и стал подниматься к мельнице.
Страшно глупо это вышло. Видимо, парнишка что-то знал о Васильчуке, но неосторожным вопросом я только напугал и ожесточил его. По- дурацки все это получилось.
Я вышел на главную улицу города. Застроенная невысокими зданиями, широкая и прямая, она была почти пуста: видимо, все население города собралось возле элеватора. На углу, поблескивая лаком, черным по желтому, виднелась табличка « Adolf Hitler Strabe — Вулица Адольфа Гитлера». С афишной тумбы жизнерадостно улыбалась пышнотелая девушка; простирая руки, она призывала всех ехать на работу в Германию. «Страна счастья и домашнего уюта!»— кричали огромные буквы.
Ветер взметал облака пыли и сухих листьев. Плелись редкие прохожие. Толстая баба, несмотря на жару укутанная в платок, торговала семечками. Качаясь будто от ветра, нетвердо переставляя ноги, катил детскую колясочку старик в макинтоше. В коляске, поверх каких-то узлов, зеленел кочан капусты. Два немецких солдата, сверкая начищенными сапогами, осторожно, точно боясь разбить, поддерживали под руки молоденькую и хрупкую, чуть подкрашенную девушку.
— Нейн, — говорила она, поворачиваясь к одному из солдат. — Их либе зи больше…