Если судьба выбирает нас…
Шрифт:
– Книгоиздателем, писателем – всего понемногу, – прошептал в ответ Литус.
Надо же, третий год идет война, а споры о ее причинах не утихают до сих пор. Офицеры исполняют свой долг до конца, глубоко в душе противясь идее взаимного уничтожения.
К моему глубочайшему удивлению, на фронте нет ненависти к немцам. Есть сожаление и даже некое огорчение от необходимости убивать людей, к которым испытываешь определенное уважение. Для большинства офицеров Германия – высококультурная цивилизованная страна, родина Гете, Гегеля, Канта
И это – несмотря на газы, огнеметы и одиннадцатидюймовые «чемоданы».
У нижних чинов ситуация схожая: немцы для них – добротные и умелые вояки. Несомненный враг, но враг из тех, которого уважают. Большинству же солдат война чужда абсолютно – крестьяне, коих в строю процентов восемьдесят, просто не понимают, для чего она. Им бы пахать землю, сеять хлеб, вести хозяйство, а не сидеть оторванными от дома и семьи в болотах Восточной Пруссии в ожидании смерти.
Ненависть под громкие лозунги – это прерогатива тех, кто сидит в тылу: промышленников, политиков, журналистов и многочисленных суконно-посконных патриотов. Одни вскармливают других – эдакая «пищевая цепочка». Магнаты подкармливают политиков, политики – журналистов, журналисты – «патриотов». Ненависть обеспечивает им сытное житие вдали от ужасов войны.
Забавно, что возвышенная интеллигенция настроена на «войну до победного конца!», а военные противятся ей с искренним отвращением.
Сам был таким… Как-то вдруг накатило восторженно-гневное настроение, с которым Саша фон Аш записывался в военное училище, с которым ехал на фронт.
Наверное, если бы не мое внезапное «заселение», его бы ожидало огромное разочарование…
3
После обеда, возвращаясь вместе с другими офицерами на позиции, я продолжал размышлять о превратностях судьбы и роли «либеральной интеллигенции» в развязывании войн. В мое время все это политкорректно называлось «миротворческими операциями»…
Генрих, видя мое состояние, тактично молчал, время от времени искоса на меня поглядывая. Когда он наконец решился со мной заговорить, то был безжалостно прерван свистом приближающегося снаряда.
– Ба-бах! – Впереди, метрах в трехстах, расцвел пышный султан разрыва, разбросав жирные комья вывороченной земли. Облако поднятой взрывом пыли медленно опадало, стелясь по траве…
– Шестидюймовый! – прокомментировал Ильин. – Вот, господа, война нас и догнала…
Редкий бессистемный обстрел продолжался целый час – били немецкие 150-миллиметровые гаубицы – и прекратился так же внезапно, как и начался.
Я вышел из блиндажа с мыслью – сходить на наблюдательный пункт, дабы оценить причиненный ущерб.
В переходе между траншеями стоял Казимирский с неизменной папиросой в зубах, зачем-то вглядываясь в небо.
– Ну что, барон, кончилось наше мирное житье? – полувопросительно-полуутвердительно изрек он, заметив меня.
– Странно, что этого не произошло раньше, Казимир Казимирович!
– Это означает только то, что они подошли на дальность выстрела: девять верст!
– А также
– Именно так, барон! Или нас внимательно рассмотрели вон с того аэроплана, что кружится в небе уже полчаса. – Ротный указал кончиком папиросы нужное направление.
Действительно, среди редких облаков назойливой мухой то и дело мелькал вражеский самолет-разведчик.
– Однако я не заметил, чтобы он подавал какие-либо сигналы. Следовательно, ваше предположение ближе к истине. – Щелчком выбросив окурок за бруствер, Казимирский подтянул перчатки и распорядился: – Проверьте расположение роты – нет ли потерь и повреждений. И выставьте наблюдателей на резервный пункт.
– Слушаюсь!
– Идите!
Ни потерь, ни повреждений, слава богу, не было. Осмотрев в бинокль наши передовые позиции, я убедился, что они мало пострадали. Пара случайных попаданий в ходы сообщения и траншеи второй линии. Несколько близких разрывов, вызвавших осыпание стенок, не более.
Выставив пост, я направился на поиски Лиходеева, однако искомый нашел меня сам.
– А я вас сыскиваю, вашбродь! А вы – вот они! – обрадовался Кузьма Акимыч.
– Что случилось?
– Копейкин огнеприпасы доставил, вашбродь! Надобно учесть и в книгу прописать.
– Ну раз надобно, пойдем!
Проходя по траншеям, я стал свидетелем настолько интересного разговора, что даже приостановился послушать.
– Вот я страху-то натерпелся! – восклицал рябой носатый солдатик из последнего пополнения. – Воет, воет-то как! Аки зверь антихристов! А потом грохнет – аж земля трясется. Душа в пятки ушла…
– Ну это какой страх! – перебивает новобранца круглолицый младший унтер-офицер Самсонов – командир отделения и георгиевский кавалер. – От такого страху, брат, не сдохнешь. – Унтер извлек на свет божий трубку и кисет с табаком. – В передних окопах – вот где страх! Под самую шкуру залезает!
– Это как же так?
– Да вот так! Вот вспомню свою первую атаку под Ченстоховом в пятнадцатом годе – до сих пор оторопь берет! – Самсонов раскурил трубку и, пуская густые и ароматные клубы дыма, продолжил: – Вылез я, стало быть, из окопа. Бяда! Снаряды кругом взрываются. Гремит все, грохочет. За дымом неба не видать, да округ стон стоит. Хочу идти – ноги не подниму, ровно кто за пятки хватает. Ни в праву, ни в леву сторону не гляжу – боюсь!
– Так уж и боисся? – встрял в разговор кто-то из старослужащих гренадер.
– Не то слово! Припал страх смертный, загреб за самое сердце, и нет того страху жутче. Ровно тебе за шкуру снегу холодного насыпали! Зубы стучат, и кровь в жилах не льется: застыла вся. Взял я карабин, а он тяжелый показался, как цельный пуд.
– И чего?
– Его благородие орет «В атаку!», наганом машет. Смотрю округ – люди поднялись да вперед пошли. Ну и я страх свой зажал, словно в кулак какой, и тож – поднялся. Все «eра!» кричат, и я, стало быть, тоже крикнуть хочу… Ан не выходит! Завыл, захрипел по-зверьи да и на германца пошел!