Если только ты
Шрифт:
— После твоей игры, — говорит Себастьян, проводя рукой по волосам, — я собирался спросить, не хочешь ли ты приехать сюда, но потом…
— Мой брат ворвался, как назойливый, хотя и милый и улыбчивый бронепоезд, и пригласил тебя на семейный ужин. А потом ты сбежал.
Себастьян опускает руку и кивает.
— А потом я сбежал, — он медленно выдыхает и поднимает взгляд, засовывая руки в карманы. — Я не хотел доставлять неудобств своей новой диетой и…
— Себастьян! У нас многолетняя практика готовить для Руни блюда без глютена; мы могли бы легко накормить тебя. И даже если бы пришлось зайти в продуктовый магазин за несколькими продуктами, чтобы ты мог поесть с нами, это не было бы неудобством.
— Это нечто новое для меня, Сигрид. Я не
— Но это моя семья, — говорю я ему. — Мы бы никогда не восприняли это в таком свете.
— В том-то и дело. Зигги, то, что у тебя есть — с твоей семьёй — это выше моего понимания. У меня… — он отводит взгляд, качая головой. — Нет никаких бл*дских примеров для такой близости, такой доброты… такой любви.
Моё сердце замирает от этого слова. Любовь.
— Но, — говорит он, пересекая разделяющее нас пространство, касаясь костяшками моих пальцев, переплетая наши пальцы. — Я бы хотел попробовать. Потому что, Зигги, на твоей игре, с твоей семьёй, это было лучшее, что я когда-либо видел, за исключением, может быть, тебя в твоём тюрбане из полотенца с драконами.
Я тычу его в бок, но он перехватывает мою руку прежде, чем я успеваю его пощекотать. Он берёт мою руку в свою и смотрит на наши пальцы, сплетая их вместе.
— Я знаю, что они не идеальны, — говорит Себастьян. — Твоя семья. Я знаю, что в некоторых моментах они не соответствовали тому, что тебе было нужно, но в твоей жизни есть редкая хорошая вещь.
Я киваю.
— У меня потрясающая семья.
— Так и есть, — тихо говорит он, проводя большими пальцами по моим рукам. — А я… так далёк от этого. Я сбежал не только из-за бл*дской целиакии. Я сбежал, потому что всё, о чём я мог думать, пока стоял там после твоей игры, и вы все выжидающе смотрели на меня… — он вздыхает. — Выжидающе. В этом-то и проблема. Опыт показывает, что у меня не очень хорошо складывались отношения с ожиданиями. И если я захочу, мне предстоит ещё много работы, прежде чем я смогу оправдывать ожидания и никого не разочаровывать.
На мои глаза наворачиваются слёзы.
— Себастьян, ты бы нас не разочаровал.
— О, я бы так и сделал. Если бы продолжал заниматься тем, чем занимался. И я занимаюсь этим уже столь долгое время, что это засело глубоко в моей натуре, — он пристально смотрит на меня. — У меня много проблем. Проблемы с отцом. Проблемы с отчимом. Проблемы с мамой. И я говорю это не для того, чтобы снять с себя ответственность; я говорю это, чтобы признать всё. Мой отец ушёл, когда мне было шесть, и никогда не оглядывался назад. Моя мама вышла замуж за бл*дского социопата, который похерил меня прямо у неё под носом, и она либо не замечала этого, либо не хотела замечать, и я думал, что разница имеет значение, но чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю, что на самом деле это не так. Важно то, что я был злым, обиженным ребёнком, который чувствовал себя хозяином своей жизни только тогда, когда использовал этот гнев и обиду для того, чтобы вызывать гнев и обиду у других людей. Я капризничал и бунтовал, и мне не удавалось никого вывести из себя — не удавалось привлечь внимание моей мамы, не удавалось спровоцировать вспышку гнева моего отчима, пока это не стало чем-то таким, что мама заметила бы и о чём позаботилась бы. Моих учителей подкупали и уговаривали быть помягче со мной. Мои тренеры терпели моё дерьмо, потому что я был слишком хорош в хоккее, чтобы выгнать меня из команды.
— Я не попадал в неприятности и не получал по заднице, когда следовало бы. Мне только говорили, — Себастьян колеблется, прежде чем с трудом сглотнуть, — снова и снова, каким разочарованием я был. Поэтому я позволил этому стать самоисполняющимся пророчеством. И я занимаюсь этим уже долгое время. Чтобы наказать своего отца-мудака и, надеюсь, запятнать его профессиональное хоккейное наследие моим грязным наследием. Чтобы унизить моего отчима и показать ему, что мне наплевать на его одобрение, на его непреклонное
Он качает головой, затем, наконец, поднимает взгляд и вздыхает, встретившись со мной взглядом.
— Вот откуда я происхожу. Вот как я функционировал. Я давным-давно научился жить с осознанием того, что разочаровываю людей, которые важны для меня. Тогда контроль над тем, как и когда я разочаровывал их, стал возвращением силы, которой, как мне казалось, у меня никогда не было.
— Когда я подписал контракт с Фрэнки, всё стало сложнее, и я чертовски уважал её за то, что она использовала влияние профессионального спортсмена для построения значимой, щедрой жизни и наследия. Я предупредил её, кто я такой, на что я похож, но она не испугалась меня — чёрт, она напугала меня, заставив разобраться с некоторыми моими проблемами, сделать то, что я откладывал, то хорошее, что я хотел сделать, что заставило меня почувствовать себя немного лучше, даже если бы я не афишировал это. Потом Рен затащил меня к себе в друзья, хоть я и сопротивлялся и брыкался, и чувство вины вонзило в меня свои когти, начало грызть меня, заставляя быть более осторожным, не совершать таких ужасных поступков, которые могли бы сильно разочаровать его или заставить пожалеть о нашей дружбе. Я пытался совершать простительные грехи, допускать менее вопиющие оплошности. Я смирился с тем фактом, что предупреждал его и Фрэнки о том, что я безнадёжен, что они знают, во что ввязываются, и что я иногда буду разочаровывать этих двоих, что я и делаю.
Себастьян вздыхает, потирая наши ладони друг о друга, взад и вперёд. Медленно поднимает взгляд, чтобы встретиться с моим.
— Но, Зигги, мысль о том, чтобы разочаровать тебя… Я не могу этого вынести. Я чувствовал себя недостойным того, чтобы делить с тобой воздух, пространство и даже этот небольшой отрезок времени, и в кои-то веки я просто позволил себе погрузиться в это, и это изменило меня. Ты отчитывала, когда я этого заслуживал, благодарила, когда я этого не заслуживал. Ты видела во мне то, чего никто другой никогда не видел, и ты не только осталась со мной, но и увидела во мне возможности — ты поверила в меня, когда у тебя не было для этого причин.
Я смаргиваю слёзы и крепко сжимаю его руки.
— Себастьян…
— Я почти закончил, — тихо говорит он. — Я обещаю.
Он медленно начинает пятиться, увлекая меня за собой, в сторону романтического отдела, что заставляет меня улыбнуться, хотя перед глазами у меня всё застилает от подступающих слёз.
— Я рассказываю тебе всё это, потому что хочу, чтобы ты знала, что ты лучший человек, которого я когда-либо знал, Сигрид Марта Бергман, и мне очень повезло, что я могу называть тебя своим другом.
Он оглядывается через плечо, затем останавливает нас.
— Этот пиар-ход, который мы затеяли… Я знаю, что это была твоя идея, что она работает, и ты получаешь от неё то, что хочешь, но я получил от этого нечто гораздо более значимое, благодаря тебе, и я хотел… — он отпускает мои руки, затем прячет их в карманы, не сводя с меня глаз. — Я хотел показать тебе благодарность.
Я наклоняю голову, улыбаясь и изо всех сил стараясь не расплакаться.
— «Показать» мне благодарность?
Себастьян пожимает плечами.
— Говорить «спасибо» — это прекрасно, но для тебя этого недостаточно. Я хотел показать тебе. И вот мы здесь. Это место в нашем распоряжении столько, сколько мы захотим — ну, до тех пор, пока они не придут завтра в восемь утра, чтобы подготовиться к открытию. И, конечно, я не думаю, что у тебя найдётся хоть дюйм свободного места на книжных полках, но что бы ты здесь ни захотела, это за мой счёт.
— Себастьян, — шепчу я, и моё сердце бешено колотится, эти волшебные цветы распускаются во мне, слишком много, слишком чудесно, слишком прекрасно. — Спасибо.