Если ты есть
Шрифт:
На стене напротив виднелись остатки Митиного «иконостаса» — фотографии, вырезки из западных газет и журналов. Соль земли, узники совести. Те, кто сидит сейчас. Те, кто не дожил…
— Я с тобой за компанию тоже только чаем ограничусь. Хотя в заначке кое-что есть… Потерплю ради тебя. А ты пей побольше. Детеныш твой от моего напитка такой кайф словит! Почувствует себя в райском лесу. Он у тебя сейчас кто, в какой стадии? Рыба? Значит, в райском аквариуме…
Что за чудак этот Юнг… Будто всем людям задан одинаковый запас энергии, строгий количественный
«Удобрить ее — солдатам, одобрить ее — поэтам». Если дополнить эту известную строчку, то поэтам все остальные требуются для удобрения своего мира, вечнородящего светоносного чрева…
От чая Митя размяк. Без того розовые щеки разгорелись. Он расслабил веревку, перехватывающую халат на талии. Вытянул вдоль геометрического узора ковра ноги. Смутился, что босые ступни оказались вблизи чайника.
Фигурой он был похож на Волошина. А когда-то был худющим, как ветвь.
Два года отсидел, оттого что не выдержал, когда гэбисты выламывали руки жене друга.
— Ты удивительно хорошо молчишь. Умница. Молчишь, потому что думаешь мне в унисон, а сказать об этом гордыня не позволяет. Молчи, молчи! Я очень люблю, когда ты такая тихая. Потом, когда выберешься из своего плена, через месяц или через два, взглянешь на него другими, остывшими глазами, и совсем со мной согласишься. Я подожду…
Плен. «Пленительный Колеев». Сочетание красивое и музыкальное. Переливы «е» и «л», ласка для языка… Но только когда она выберется из плена (о, если выберется!) — будет старательно отводить остывшие глаза от всего и всех, на чем хоть немного запечатлелось это существо. Ни думать о нем не будет, ни говорить, ни возвращаться памятью.
— Ты когда крестилась? Кажется, год назад? Еще в стадии грудного младенца… Я помню, я первый год тоже искал во всем мистическое и трансцендентное. Шнурок на кресте мне бесы завязывали немыслимым узором, совпадения всякие случались, указующие персты свыше. Так что это естественно и нормально — что с тобой происходит.
Она ничего не ищет. Всего лишь хочет понять. Понять его невозможно. Где кончается психология, начинается мистика. Откуда этот свет в лице? Песни… Чем он их пишет? Кто их диктует ему?..
Раньше Агни любила Дьявола. Никогда особенно не верила в него, но любила. Такой красивый атрибут юношеского романтизма: цветаевский черт с фигурой дога, несущий ее на руках через реку… большеглазый приятель Лермонтова… ироничный Воланд. Воплощенная печаль и свобода. И призыв Волошина «Полюбите дьявола!» казался ей недостойным его величия. Не нуждается он в любви-жалости. Любовь-восхищение способных постигнуть его, дорасти до него высоких душ — вот это другое дело.
Ну, ладно, Лермонтов умер почти мальчиком, Цветаева всю жизнь не желала взрослеть до конца, но Волошин?.. Как он не почувствовал?!
Сатана тоже оказался оборотнем. Не высокий печальный дух, влюбленный, трагичный, бледно-безличные миазмы падали, внутренняя духота. Сумасшествие или самоубийство.
Митя набил ароматным табаком кальян — фарфоровую антикварную безделушку. Давний подарок Агни. Он долго и трудно раскуривался, но Митя пыхтел, напрягая легкие, чтобы сделать ей приятное.
Дым старательно выписывал тонкие, сиреневые миражи, оплетал паутинными нитями пространство комнаты. Становилось еще уютнее, еще теплее.
«…А молчу я не потому, что думаю в унисон. Страшно трогать словами расползающуюся на глазах ткань дружбы. Ничего нет подлинного в этом мире: все превращается в прах при прикосновении. В раскрашенные декорации. И дружба».
Многолетний, родной, горячий до перехвата дыхания клубок доверия, тоски, алкоголя — расплывшийся хозяин дома в полосатом халате, Митя, бессмертная душа, купающаяся в своем бессмертии, и наплевать ей на Агни, и не разглядеть ей Агни со своей головокружительной высоты.
— Если ты совсем уже засохла от моей болтовни — ты скажи. Пойду наварю кастрюлю картошки в мундире, а ты пока музыку слушай. Тебе теперь много надо есть и спать… А насчет сулемы — ты уж не обижайся — если еще услышу, просто начну выбивать эту идею из твоей головы. Чем-нибудь тяжелым. Я знаю, что теперь тебя бить нельзя. Но по голове можно. Ах, и по голове нельзя?.. А почему? Чревато?.. Тогда придется турецкой камчой. У меня ведь и камча есть…
Агни позвонила Колееву и попросила прийти к ней на разговор.
За месяц, прошедший с ее проклятия, они почти не виделись. Совсем не видеться она не могла, потому что умирала.
Он пришел.
Из-за отсутствия сулемы играть приходилось не так остро.
Кто-то когда-то на Западе написал книгу «Игры, в которые мы играем», ставшую бестселлером, но там были не такие игры. Дети играли с родителями, хозяева с гостями, любовницы с любовниками, — затейливо и нескучно структурировали время…
Колеев пришел.
Агни угощала его горячим глинтвейном с густым букетом пряностей. Сама не пила, ссылаясь на дремлющего внутри младенца. Под тихую музыку и ароматные миазмы напитка она сказала ему то, о чем говорила с Митей, но сухо, спокойно. Объяснила, кто он есть и чего стоят данные ему в уплату за душу песни.
Она задавала вопросы, но риторические, не ожидая ответа.
Можно ли обладать бессмертной душой и свободной волей и быть при этом орудием, ничего не чувствующим, бесстрастным и функциональным, как топор палача? Можно ли быть запрограммированным на зло, неким зомби, но живым зомби? Если б какой-нибудь старец, седобородый старец с голубиной душой, изгнал из него беса, он тут же бы умер, ибо его натура для сатаны — все равно что перчатка для ладони…
Колеев отвечал что-то, но она не вслушивалась, пусты были его слова, и весь он внутри полый.