Если ты есть
Шрифт:
— Почему они поют: «Господи, помилуй»? — спросила Агни. — Помилуй меня, помилуй, помилуй… Бесконечно умоляют о милости. Это же унизительно!
Таня остановилась. От возмущения или радости скулы ее стремительно алели.
— Они не поют: «Помилуй меня»! Что ты такое говоришь! Наверное, я поторопилась, слишком рано тебя веду. Всегда хочется как можно скорее и всегда попадаю впросак. Я идиотка.
— Да нет, что ты, — Агни потянула ее вперед. — Не поторопилась. В самый раз. Там я ничего лишнего не скажу.
Таня расстроилась, и казалось,
Они познакомились дней десять назад через общих друзей и сроднились как-то сразу, взахлеб, со второй, кажется, встречи. Узнав, что Агни до сих пор не крещенная, Таня проговорила с ней сутки подряд и сейчас вела к своему духовнику, одному из самых знаменитых на православной земле старцев.
В двух маленьких комнатках перед кельей стояли люди. В основном женщины. Многие с детьми. С усталой малышней в перекрученных колготках, с бледно-заторможенными подростками.
Таня, прислонившись затылком к стене, беззвучно читала молитвы.
Минут через сорок вышел старец. Невысокий, легкий, белоснежный, с тонким, покоящимся светом в лице. По каким-то своим признакам отобрал человек восемь, увел в келью. Таня с Агни попали в число избранных. Таня зарделась и облегченно перекрестилась.
Крохотная келья была завалена пакетами с подношениями. Таня добавила к ним содержимое своих сумок: веселые пупырчатые лимоны и индийский чай. Одни приносили, другим, видимо малоимущим, старец те же пакеты вручал.
Говорил со всеми коротко. Женщинам задавал одни и те же вопросы: сколько было абортов, сколько внебрачных связей, занимается ли рукоблудием, спиритизмом. Одну девушку, круглолицую, заплаканную, заставил перечислить все способы, которыми она когда-либо спала с мужчинами. Девушка отвечала, склонившись ему на ухо, подолгу подбирая слова.
Агни обернулась к Тане, чтобы спросить, отчего вопросы ко всем одинаковые: и старушкам, которым уже лет двадцать не до внебрачных связей, и школьницам-старшеклассницам, и экзальтированным интеллигенткам с тонкими горестными бровями, — и минует ли Агни подобная участь, но по напряженно-завороженному лицу Тани поняла, что разговаривать здесь нельзя.
Очередь продвигалась быстро.
Когда дошло до Агни, она протянула старцу письмо.
— Вот, тут все написано.
В заголовке стояло: «Письмо Господу нашему, Иисусу Христу».
По словам Тани, чистой молитвенной жизнью старец достиг таких духовных высот, что общался непосредственно с Богом. Поэтому — если Бог есть — письмо дойдет до него кратчайшим путем.
«Это письмо мое — не жалоба, не молитва — просьба.
Просьб было много раньше, и обращенных не столько к Тебе, сколько к абстрактной судьбе и неведомым высшим силам: света просила я… душевной опоры… свободы внутренней… любви… ребенка… Потом я забрала назад их все, нелепые, множащиеся от трения друг о друга просьбы, во имя одной, обращенной уже к Тебе — если Ты есть! — самой насущной и всезаполняющей: веры.
Господи, пожалуйста, — веры!
…Шла вечерняя служба в маленьком окраинном храме. Возле Николая Угодника, тихого старичка с округлой бородой, я поставила свечу и просила… просила Тебя и его, Николая, переводя взгляд с Твоего распятия на узкое пламя свечи, на ласковую фигуру святого. Разве это так трудно исполнить? Один небольшой знак, совсем неприметный. Чтобы уверовать, мне не нужно всенародного чуда. Только знак, намек, слово, слышимое одной мне. Пусть погаснет моя свеча. (Пусть с ней сделается еще что-нибудь.) Пусть улыбнется святой с иконы. Пусть… я не знаю! Еще можно так просто и окончательно: прийти во сне. Просто прийти, не говоря ничего.
Засмотревшись на священника, который благословлял подходивших к нему, я какое-то время не следила за свечой, а когда повернулась, короткий шок ожидал меня: свечи не было. С полминуты я готова была, ликуя, поверить, что Ты есть, Ты услышал меня, Ты сказал… Потом я догадалась, что старушка, следящая за порядком, переставила мою свечку на другое место, подальше от спин людей, могущих задеть ее огонек.
Конечно, может быть, это Ты велел старушке переставить мою свечу?
Но разве можно это знать наверняка? Я не знаю…
И во сне Ты не приходил (и никого не присылал вместо себя) ни в эту ночь, ни во все последующие.
Я знаю, верующие истово ответят мне на это, упрекнут: чтобы Господь явился во сне либо прислал вместо себя ангела, надо заслужить это непрестанным подвигом веры. Получается замкнутый крут: я не могу уверовать в Тебя, ибо Ты не приходишь… а приходишь Ты лишь к верующим всей душой (что легко объяснят атеисты с точки зрения психофизиологии.)
Или Тебя нет, или Ты не хочешь дать мне веру.
Если второе, то отчего, Господи?..
Я знаю, многие приходят к Тебе путем душевных потрясений, в болезни, в одиночестве, от страха смерти.
Ни одна из этих причин не может быть решающей для меня! Трагедий и боли было немало, они достаточно лепили, изменяли мою душу, но ни одна не лишала сил настолько, чтобы растворить в бездумной анестезии свое „я“, отказаться от рассудка.
Одиночество — вещь тяжелая, но не безысходная, не лишающая жизнь смысла, а лишь видоизменяющая этот смысл.
Страха смерти нет. Вернее, боится небытия плоть, отторгается от нее в ужасе и тоске, и это естественная работа инстинкта самосохранения, призванного охранять любыми способами все живое. Страха смерти нет в душе, в высших слоях ее, в том, что зовется духом. Можно примириться с мыслями о ней, можно отнестись к ней как к чудесной тайне, предстоящему чуду разгадки всего… наконец, можно согласиться с ней и как с беспредельным черным отдыхом измученной душе и телу.
Возможно, он когда-нибудь появится, этот страх, я не зарекаюсь. Но в том-то и дело, что я хочу прийти к Тебе сейчас. Не подгоняемая бичами страха и боли — я хочу прийти к тебе, Господи, с ясной и свободной душой.