Если ты есть
Шрифт:
У Агни никогда не хватало сил преодолеть инерцию самой себя.
Детство до тринадцати лет было спокойней. Без перепадов, без психической вибрации. Зависимость от родителей—детсада—школы компенсировалась зеленой свободой игр, книг, творчества. Свободой мечтать.
Агни была молчалива и скованна. Закомплексованность поддерживала в ней мама, в любом обществе первым делом заявлявшая, что ребенок ее невероятно стеснительный.
С ясельной группы детского сада дружить предпочитала с мужчинами, Игры были мужественные, романтичные. В геологов: расходясь в разные стороны, шарить глазами по земле в поисках руды и алмазов, а вернувшись, схватиться за руки и спеть: «Держись,
В шесть лет она сочинила себе жизненный девиз: «В наших жилах кровь, а не водица. Смело мы в бой пойдем. Мы должны нашей родиной гордиться, и мы за нее умрем. А если все же будем жить, мы будем верно родине служить. Сначала так (следовал пионерский салют). Потом вот так! (отдавалась солдатская честь)».
Каждый год рисовала себе герб. С непременными атрибутами: кривая сабля, пышногривый конь с согнутым передним коленом, красная звезда.
Детские игры — кривое зеркало, точнее, увеличительное стекло для довлеющей в обществе идеологии. (Дети — самые серьезные граждане своей страны. Предельно серьезные.)
Идеология, впитанная с яслей, становится кровью. Красной революционной кровью. Зовущей к борьбе.
Отдельные компоненты крови обновляются медленно, порой всю жизнь. Даже в двадцать четыре года Агни не потеряла еще своих революционных порывов: она решила пойти медсестрой на войну, которую вело ее государство в соседней дружественной стране, и крайне удивилась, когда в военкомате ей отказали, объяснив, что для этого нужен двухлетний стаж и хорошая характеристика с работы.
Перед сном был отрезок абсолютной свободы. Выпадение из времени в вечность. Час-два, в которые Агни мечтала.
Мечты были многосерийные, сюжетные, тянущиеся с год и больше. В самых первых она совершала партизанские подвиги с одноклассниками, в которых на тот отрезок времени была влюблена. Они скакали на конях, статных, разноцветных, скрывались от врагов на островке посреди болота — надавишь ногой в нужном месте, появится мостик, — палили костры, приручали диких волков и медведей, скорбели по погибшим — второстепенной девочке или мальчику или любимой собаке, — но скорбь была светлой, ибо в конце приходили широким строем краснознаменные войска и забирали с собой, под трепещущие победные флаги…
Подолгу она смаковала историю, начавшуюся с кораблекрушения и четырех смельчаков, спасшихся на бревне (она, два одноклассника и одноклассница). Их настигала буря и девятый вал. Девятый вал прокручивался под закрытыми веками по многу раз: запредельно-жуткое чувство, когда медленно надвигается гора воды, тишина, остановка времени… изумрудная, как у Айвазовского, масса закрывает небо, и нужно далеко закинуть голову, чтобы увидеть ее верхушку с клубящейся пеной… доля секунды, совершенная, как звук небесной струны, через которую монотонная масса обрушится на тебя, подомнет, закрутит и выбросит на поверхность ненужный, недоуменный труп… но их, конечно, девятый вал не убивал, они благополучно выныривали, добирались со всякими приключениями до берегов Северней Америки, попадали в Нью-Йорк со всеми его небоскребами, убийцами и расистами, и боролись с ними, и передвигались по стране, и с помощью простых людей, спасенных ими от гангстеров, через пролив переплывали домой…
Любовь к приключенческим мечтам Агни сохранила надолго. Лет до тридцати, а то и дольше. Час-два перед сном она отдавала параллельной жизни — яркой, умной, парящей. С возрастом вплетались новые мотивы, эмоционально-смысловые пласты. В седьмом классе в конце мечты возлюбленный обязательно умирал у нее на руках. В девятом классе жгуче ласкали воображение садисты-психологи, оккупировавшие их класс для проведения леденящих экспериментов над подростковой душой: «выборов смерти», когда один выбирал из двух одноклассников, кому из них остаться в живых; голосований, в которых жизнь или смерть определялись числом проголосовавших за тебя; испытаний болью (в них Агни показала сверхчеловеческую выносливость — ведь от этого зависели судьбы товарищей); испытаний позором…
С годами в мечты стали просачиваться элементы научной фантастики. Агни изобрела защитный прозрачный слой, не подверженный никаким воздействиям, одним мысленным усилием облекающий человека, город, страну. Под покровом этого слоя она выстроила город в пустыне, где селила лишь самых лучших людей и где они сообща готовились разоружить мир, спасти планету… Впрочем, для спасения планеты был придуман более действенный способ: переселять свое сознание и волю попеременно во всех членов ЦК. Править страной как бы от их имени, но в нужном русле. Приведя таким образом в благопристойный вид отечество, можно было заняться и остальным миром. Для этого требовалось много помощников, очень умных и смелых, хорошо знающих языки, и она подолгу перебирала в уме знакомых: подойдет — не подойдет?..
С раннего детства Агни не любила поговорку: «Любовь зла — полюбишь и козла». Она знала, что никогда не полюбит козла, и не хотела, чтобы с окружающими ее людьми случилась подобная напасть.
Мир растений был ближе ей, чем мир людей и животных. Люди многого не понимали либо были злы. Животные тоже не понимали, не слышали и не слушались и мало жили (кошки) либо сбегали при первой же возможности (хомяки).
Растения же были внимательны к ней и постоянны. Каждый из тополей, росших внизу под ее балконом, обладал именем, душой и судьбой. Даже оттенки листвы у всех были разные. Она говорила с ними с высоты пятого этажа: с пыльными — летом и чистенькими, юными — в мае, сочувствовала, если кто-то из них грустил или был утомлен бесконечным потоком автомобилей, обтекающим их с двух сторон.
Она любила букву «л». Самую хрустальную и ласковую. И цифру «2».
Прочитав эротические стихи Пушкина, она пришла в отчаяние, оттого что великие люди позволяют себе такое. То же самое, что и нахальные мальчишки во дворе… Отзвук той детской обиды сопровождал ее отношение к поэту всю жизнь.
Не веря ни в Бога, ни в вечную жизнь, осваивая грамоту по книжкам о детстве Володи, она иногда молилась. Просьбы были некрупные: сдать экзамен в английской школе… чтобы было не очень больно, когда вырежу: гланды… чтобы родители не слишком ругали за очередную провинность…
Смущаясь молитв, она облекала их в стихотворную форму. «Я прошу тебя, Фортуна, милосердна будь ко мне…» Рисовала Фортуну — объект своих просьб — смеющейся, победительной женщиной, похожей на артистку Варлей.
Первое слово, сознательно произнесенное ею, было «цыц». Она ходила взад-вперед по кроватке, десяти месяцев от роду, цепляясь за перекладины, и повторяла пытающимся с ней заигрывать: «Цыц, цыц».
Последнее, что помнила Агни: как проснулась однажды ночью, и было тихо, тепло, сухо, но она расплакалась, сама не понимая, от какой причины, должно быть, от неоформившегося еще в понятия и слова одиночества, и тотчас чьи-то родные руки подняли ее, укутали в серое, с козлятами по краям, одеяло и стали носить по комнате, покачивая, напевая, и мягкий свет настольной лампы золотил угол стены.