Если ты есть
Шрифт:
Итак, если убить меня, предварительно точно или не очень точно скопировав мой мозг, я не умру. Но зачем копировать, если на Земле в настоящее время существует пять миллиардов мозгов, пять миллиардов живых копий с разными — сильными и не очень — отличиями от оригинала. Можно вычислить строго статистически, но, кажется, и так ясно, что среди этих миллиардов найдутся такие, чья мера отличия от оригинала не превышает допустимую, такие, которых условно можно назвать моими не-абсолютными копиями. Следовательно, умерев, я не умираю, а просыпаюсь в облике человека, чей мозговой дом
Вот и материалистический вариант бессмертия душ! Человек бессмертен покуда живо человечество. Таким образом, собственного конца бояться не надо, а вот ядерная угроза — не шутка. Опустеет Земля, не во что будет перепрыгивать душе, наступит воистину смерть…
Агни много раз пыталась довести эту теорию до конца, оформить ее строго и доказательно. Но снова распахивался космос непостижимого, когда она пыталась поймать, строго определить это пресловутое «я». Странное, скачущее из мозга в мозг, как с квартиры на квартиру, «я». Что это?
Стержень сознания, голый — раздетый от разума, памяти, инстинктов одинокий световой луч?..
Размазанное по оси времени ощущение, трепет нетерпения в предвкушении чуда — любви, счастья, боли, смерти?..
Но самое удивительное, что, следуя логике своих рассуждений, Ап приходила к выводу, что вовсе не обязательно переселяться в копию своего мозга. Для того, чтобы Ощущение Жизни не прерывалось, пригодится любой мозг. Даже совершенно не похожий на твой. (Похожий нужен, чтобы в нем проснулась та же личность, а для одного лишь Ощущения Жизни — годится любой.)
Получалось, что для бессмертия не нужно всего человечества, а нужен хотя бы один, помимо меня, человек.
Агни изнемогала от своих выводов. В чем она ошиблась, где был прокол ее рассуждений, — уловить было невозможно.
Самый вожделенный, самый сокровенный вопрос: каким образом связано это таинственное, способное скакать и парить, «я» с нейронной плотью мозга, с материей? — стучался в ней, словно требующая воли и взлета птица. Остроклювая крепкая птица.
Агни была самоуверенным человеком и оттого, уповая на будущее свое поумнение, не унывала.
…В переломном возрасте, в седьмом-восьмом классе, Агни поняла, что рождена для больших дел. Огромное яркое будущее нависало над ней, словно раскрашенный фломастерами дирижабль.
Одновременно пришли любовь, потребность в свободе и сознание собственной исключительности. Правда, поприще, на котором ей предстояло эту исключительность проявить, Агни представляла туманно. Может, изящная словесность, может, бесстрашный следователь с дедуктивным умом. Мыслитель-психолог, понявший про человека все-все! (В будущем представление об этом поприще много раз менялось, вплоть до того, что в самые черные времена она мыслила свою миссию в мире в виде некой воронки для оттягивания страданий. Громоотвода боли в определенном, мистическом, радиусе действия… Чем хуже и мрачнее ей, тем иным людям светлее, ведь мировое зло — величина постоянная. Подобно закону сохранения энергии, оно тоже никуда не исчезает, не умаляется, а лишь меняет формы, кочует по душам, то затаиваясь в потенции, то разливаясь привольным морем.)
Потребность в свободе выражала себя в скандалах с родителями.
Любовь была обильна слезами с обеих сторон и перепиской. Ясноглазый лопоухий мальчик писал ей только красной краской. Самые ключевые слова: «я без тебя не могу», «очень-очень люблю» — они выписывали собственной кровью.
Маленькие шрамики от бритвы на левом запястье кожа хранила всю жизнь.
Слез вообще было много. Словно прорвалась какая-то плотина. Словно стенка между чувствами и происходящим стала намного тоньше, чем в детстве.
Особенно весной. Весна грубей, бессердечней прочих времен года. Солнце слепит, растаявший снег обнажает грязь и гниль, лезущие из почек листки неистово чувственны.
Весной Агни «сходила с ума и с сердца». Слезы текли по вискам, холодели, заполняли ушные раковины. Плакалось от пошлости, наглости, тупости, подлости, непонимания. От нежелания принимать этот мир таким, каков он оказывался на деле.
Агни хотела другого мира. Такое огромное «хочу», но не могущее вырасти в реальную силу, хоть что-то переменить. Можно лишь умереть от истощения сердечных усилий, от надрыва воли — мир не сдвинется ни на йоту…
Приходили тоска и апатия. Ни мыслить, ни делать, ни плакать — сидеть и покачиваться под ударами собственного сердца…
Обнимает меня влажными лапами ночь. Отпускает грехи и надежды мне выдает бог. От последней усталости комарино звенит кровь. Замирая от нежности, обреченно поет что-то боль.
Занавешусь от жизни чем-нибудь, все равно чем. И с покорностью мула протащу этот груз — век. Все мы — атомов связка, молекул небо — все. А отличия — бог их знает, есть они или нет.
И зачем, будто старый платок, теребить грусть. Сила слова — другим, а тебе лишь радуга мук. Если хочешь, отдай весь свой долгий и злой груз. Если хочешь — живи, если хочешь — так просто будь.
Детство, пред-жизнь, — податливо, как глина. Будущие тяготы пропечатываются в нем своими самыми острыми, самыми выступающими углами.
Агни не о чем было тосковать — в ее мыслях грядущее нависало над ней праздничным аэростатом. Но настоящее, невыдуманное грядущее отбрасывало тень, отзывалось неоформленной тоской.
Порой хотелось изменить себя. Сотворить новый характер, ибо старый никуда не годился. Характер — проторенные дорожки в мозгу. Бежать по ним легко и привычно, реакции на окружающее мгновенны: ярость, радость, уныние, надменная гримаска у рта, хлопнувшая дверь обиды, Идти, как решила, по новому пути — рвать одежду и тело, пробираться сквозь заросли — мучительно трудно. Все время тянет свернуть на протоптанное. Идти надо долго-долго, пока не проложатся новые тропинки — характер не станет иным (не исчезнет вовсе).