Если ты есть
Шрифт:
Агни вяло помахала ей рукой.
…разбухшая, тяжелая. С душной, засохшей тьмой между страниц.
Да нет, какая там книга — коридор пыток.
Длинный, извилистый, с красочными ловушками, тупиками, низким потолком, грубо декорированным под небо, усеянным гвоздями паркетом, румяными хохочущими палачами. Куда свернуть, как выскочить?..
…свернуть с пути, уткнуться усталой душой в смерть, словно лицом в подушку.
…кинуться в блаженные объятия сумасшествия.
Сойти
Сколько раз она сетовала на жестокую прочность собственного рассудка, В какие бы пучины ни бросало ее, он не ломался. Отказывало все: слабели ноги, прихватывало сердце, по ночам осаждали тошнотные кошмары… но рассудок оставался таким же трезвым, прозрачным, стойко ограждающим от хаоса и тепловой смерти. Зачем? Лучше б он отпустил ее, сжалился.
…напоминало удары молотка по гвоздю.
Молоток держала высшая невидимая рука. Гвоздем была Агни. Цель ударов — загнать гвоздь в нужное место, единственное предназначенное ему место в стропилах мироздания. Жестокость ударов кажущаяся — верхняя рука мудра и блага. Тук. Тук! Трах!!! Но гвоздь — вот незадача! — оказался невероятно тупым. И невероятно прочным. Другие тупые гвозди под таким же натиском гнутся и выходят в расход. А этот никак. Ни туда, ни сюда. Патологический гвоздь.
Кремень, не дающий искры, сколько ни высекай ее…
Рука, держащая молоток, должно быть, раздражалась от бесцельности своего труда: размах становился все больше, частота ударов росла. Передышки между ними становились совсем короткими. Какой следующий?
Какой следующий?..
Следующим мог быть только младенец. Больше у нее отнять нечего.
«Господи, я тебя очень прошу. Господи, не наказывай меня таким образом…»
Молиться не следовало. Все молитвы ее за последние годы игнорировались, либо выворачивались наизнанку. Кроме той, единственной: «Покарай меня, чтобы я знала, что ты есть». Утром она бросила крест, ночью того же дня была протянута рука Колеева: «Помоги мне, я умираю». Но разве то была молитва?..
Может быть, Он слышит только крики, истошные животные вопли, а спокойный голос не достигает Его высот?
Не надо ни о чем просить больше, хватит. Но Агни молилась опять, не внимая печальному опыту предшествующих просьб.
«Господи, младенец — иная душа, иная судьба, в будущем его ждут свои наказания. Разве справедливо, Господи, казнить одну душу путем казни другой, только-только народившейся, невинной? Господи… Так много небесной энергии тратится на кару, если б хоть часть ее — в поддержку мне!..»
Убеждала Его многословно, пылко. (Дети Иова, страша, всплывали в мозгу — невинные, погибшие дети…) В то же время, холодно сознавая, что людские доводы, людская жалкая логика ничего не значат, ничего не весят ТАМ. Все равно что правила игры, в которую ТАМ не играют. И милосердия там нет. Милосердие — человеческое понятие, а там нет ничего человеческого.
А как там?..
Кто знает?
Наши умершие родственники не могут поведать нам о том, поделиться, не оттого, должно быть, что на них наложен запрет на разглашение истины, а оттого, что наш понятийный аппарат, мозговая машинка, так детально изученная когда-то ею на семинарах по морфологии, к восприятию этой истины не способна. Не вместит.
Все религии для единого Сущего и проявлений Его сущности — все равно что различные языки для выражения общих для всех понятий. Lоvе, аmоrе, Liеbе, любовь — разные буквы, разные сочетания букв — одно понятие. Один светлый жар, стоящий за словом, за вибрациями голосовых связок.
Христианин, буддист, иудей по-разному говорят об одном. О том, что не выговаривается словами.
Немота.
Разноголосица языков, догм, вер.
Но кто-то все-таки хоть немного, но знает!..
Ибо есть и были Учителя.
…потребность в Учителе вырастала постепенно, сперва подсознательно. Вышла в сознание и заговорила о себе, став насущно-требовательной, годам к тридцати.
Оттого Агни так и кинулась к Колееву, что в его блаженно-седом, ласково-ребячьем лике блеснул ей Учитель. Пусть грешный, пусть нуждающийся в ее помощи — в ее учительстве! — но наставник. Посланный небесами. «Нет, не зря встретились мы с тобой…»
Полюбить людей по-настоящему можно лишь через любовь к Учителю. И избавиться от ненависти и тоски можно лишь под лучами исходящего от него света.
Людей, пытавшихся быть для нее учителями — именно к тридцати годам, — появлялось немало. Словно ее потребность слышна была вокруг и притягивала, звала. Прежде всего — Таня. Крестная мать, старшая сестра, строгая наставница. Устойчивость ее веры не нуждалась в словах, само наличие ей подобных помогало жить, но наставления!.. Учитель Таня был предсказуем до мельчайших интонаций. Агни могла говорить и за себя, и за нее.
«Совсем тяжело стало, ничего не могу, тоска». — «Причащайся и исповедуйся почаще, и все пройдет». — «Что-то надо делать вокруг себя, вера без добрых дел мертва». — «Найди себе старушку и заботься о ней, и этим спасешься». — «Я не хочу спасаться! То есть это не доминанта в моем мозгу. И к слову этому: „спасайся!“ — не лежит душа». — «Христос хочет, чтобы ты спаслась. Такими рассуждениями ты оскорбляешь Его». — «А вот у Германа Гессе — мне так близки его идеи…» — «Нашла кого читать! Отъявленного масона-розенкрейцера!»
Таня приходила в ужас. Агни устала ей повторять, что догмы жестки, а слово Бога — гибкое и живое. Живая Таня в окостеневших догмах была похожа на лошадку в рыцарском облачении. На глазах шоры, на спине и ногах — холодный груз, но идет вперед, пусть маленькими шажками, но идет, пусть видит только свою тропу под ногами, но неостановимо, пусть еле дышит под грузом, зато неподвластна стрелам ересей. Топ, топ, топ. Лязг железа. Протянуть бы руку и дотронуться до настоящей Тани, теплой, той, что под ним!..