Если я забуду тебя

де Ропп Роберт Сильвестер

Но я не мог согласиться с мрачными пророчествами Септимия, ведь я знал, что мирная партия попрежнему сильна в Иерусалиме и что Синедрион делает все возможное, чтобы сдержать Элеазара и предотвратить все, что могло бы вызвать еще большую враждебность римлян. В этом отношении я не ошибся, так как после очень недолгого обсуждения Синедрон принял решение. Я увидел группу уважаемых евреев во главе с новым первосвященником, идущую через развалины дворца Ирода и остановившуюся у подножия башни Гиппика. Трое молодых человека, выбранные Синедрионом для ведения переговоров, вышли вперед. Одним из них был Гоион бен Никодим, имена двух других были Ананий бен Садок и Иуда бен Ионафан. Приведенные к Метилию, они сказали ему, что посланы Синедрионом, чтобы дать ему слово о безопасности гарнизона, при условии что все солдаты сдадут оружие и выйдут из башен, никто не будет убит или оскорблен, но войска будут выведены из города и отпущены. При этих словах Метилий широко усмехнулся, потому что видел, что у него

есть возможность выжить и наслаждаться абрикосами и поэзией у Геннесаретского озера. Затем, извинившись, что не может развлечь послов, не имея возможности что-нибудь предложить им, кроме грязной воды и крыс, он весело пожал каждому правую руку, и чтобы сделать клятву более крепкой созвал всех центурионов и велел им пожать правые руки трех послов. Возможно он позвал бы и декурионов, если бы послы не устали от такого количества рукопожатий и клятв облачением первосвященника, что было самой святой клятвой, от которой нельзя было освободиться.

Эта новость была передана солдатам трех башен, которые начали складывать оружие, снимая даже нагрудники и шлемы, ибо таковы были условия сдачи. Затем группами по десять человек, под командованием декурионов они выходили из башен и собирались на солнечной лужайке посреди разрушенного дворца. Со всех сторон напирали жители Иерусалима, пришедшие посмотреть сдачу римского гарнизона. Для них это был великий и памятный миг, конец столетия чужеземного правления и начала свободы. И потому их собралось несколько тысяч, они облепили стены, смотрящие на дворец, которые, казалось, были полностью скрыты человеческими головами. Священники и левиты со своими инструментами собрались вместе, чтобы благодарить Бога и с радостным шумом обратились к Господу. Первосвященник и старейшины Синедриона стояли перед одним из дворцовых зданий, которое хоть и было сожжено, все же давало им защиту от жаркого солнца. С другой стороны стоял Элеазар с сотней храмовых стражников, за которыми стояла толпа вооруженных зелотов, самых лютых фанатиков, которых я когда-либо видел. Они были такими же дикими и оборванными как и раньше, покрытые шкурами, с нечесанными волосами и бородами, но теперь они были вооружены мечами и смотрели на собравшихся римлян, словно дикие звери на добычу.

Когда из башен вышла последняя группа людей, и все ждали команды покинуть город, я неожиданно увидел, как Элеазар поднял к небесам руки и закричал:

— Во имя Господа множеств нападайте на них. Избивайте этих чужеземцев. Пусть все погибнут.

Эти слова заставили меня похолодеть. Нас предали, и я организовал предательство. Я яростно оглянулся на старейших Синедриона, на трех послов, которые клялись облачением первосвященника, что нам не причинят вреда. Они побледнели словно призраки и, казалось, смотрели на приближение вооруженных людей с еще большим ужасом чем римляне. Что же до послов, то они разорвали свои одежды, и посыпали голову пылью и взывали к небесам быть свидетелями вероломства Элеазара, который поклялся им соблюдать условия сдачи.

То, что последовало за этим, было кровавой бойней. Во время войны я видел много ужасного, но ничто не жило в моей памяти более живо, чем избиение римского гарнизона. Септимий, стоящий рядом, обратился ко мне с легким презрением:

— Смотри, как они соблюдают свой закон, — сказал он, а затем обратился к солдатам громко крикнул им, чтобы никто не двигался, чтоб все стояли твердо до конца, чтобы можно было показать этим собакам, что римляне умеют умирать.

Затем, перед глазами народа Иерусалима началось избиение. Обезумевшие зелоты словно звери метались среди безоружных людей, размахивая мечами словно сборщики урожая на пшеничном поле, пока их худые, опаленные солнцем тела не стали алыми от римской крови. Никто не сделал ни одного движения, кроме Метилия, которого оставило мужество, и который рухнул к ногам нападающих, крича, что он рад стать иудеем, и что они могут обрезать его и даже использовать для этого свои мечи, если они только оставят ему жизнь. Эти крики не произвели бы на зелотов никакого впечатления, и они перерезали бы ему глотку, если бы Элеазар не велел пощадить его, потому что считал обращение Метилия венцом своего триумфа. Обратив внимания на нас, он бросился к Септимию и ударом меча раскроил центуриону череп. Взглянув на меня, он остановился и, рыча от ненависти, заявил, каким преданным делу евреев другом я оказался, затем закричал, что Бог осудит меня. Но я, чувствуя, что стою на пороге смерти, не желая спускаться в Аид с проповедью Элеазара, все еще звучавшего у меня в ушах. И потому я велел ему молчать и наносить удар и не приписывать свои пороки Богу.

— Бог, — крикнул я, — не убийца и не нарушитель закона, как ты!

Он пришел в ярость и поднял меч, чтобы покончить со мной, как он уже сделал с Септимием, но раздавшийся в этот момент крик ярости и муки заставил его заколебаться, так что последовавшийся удар не был таким роковым, каким он намеривался. Я упал полуоглушенный с лицом залитым кровью, но до того, как кровь ослепила меня, я увидел как Мариамна бросилась на Элеазара и с яростью дикого животного вырвала из его рук меч.

Я повалился на тело Септимия, а Мариамна упала на меня, крича, что эти убийцы сначала должны будут изрубить

ее на куски, прежде чем она позволит еще раз ударить меня. Ее смелый жест, похоже, придал мужества устрашенным членам Синедриона, которые наблюдали за избиением, полные ужаса, словно птицы, зачарованные змеей, но не способные пошевелиться или протестовать. Теперь они с плачем и жалобами бежали во все стороны умоляя зелотов прекратить свои убийство. И хотя я ничего не мог рассмотреть, ведь Мариамна все еще закрывала меня своим телом, я услышал как еще один голос, который я опознал как голос рабби Малкиеля, присоединился к мольбам старейшин. Что же до Гориона бен Никодима и других, давших клятву, то они были охвачены таким негодование, что умоляли небеса ниспослать огонь на нечестивцев, убивших безоружных врагов в ужаснейшем нарушении святых законов. Однако, небо не послало огонь, ведь как я заметил, небесные силы не отвечают, когда к ним взывают, а когда они поражают, то вместо убийц обычно страдают справедливые люди, и потому я мало доверяю небесному суду. Зелоты бросили кровавую работу не столько из-за просьб старейшин, сколько потому, что к этому времени уже не осталось живых римлян, за исключение Метилия, который что-то лепетал в углу. Мариамна положила руку мне на грудь и, почувствовав, что мое сердце все еще бьется, произнесла:

— Ты умер, мой Луций! — сказано это было не столько в форме жалобы, сколько как команда.

Хотя я был несколько оглушен полученным ударом, у меня оказалось достаточно сообразительности, чтобы догадаться, что она имеет в виду, и лежать неподвижно, словно труп, пока она стонала и лила слезы. Наконец она потребовала от Элеазара разрешить ей забрать тело, чтобы она могла похоронить его в приготовленной для нее самой гробнице, ведь я был ребенком ее сестры, и она заботилась обо мне с младенчества. Элеазар согласился с этим, будучи, я думаю, несколько огорошен общим чувством людей против него и убийц-зелотов. Мариамна велела двум нубийцам, бывшим с ней, взять меня и нести прочь от дворца Ирода. Затем, имея крытые носилки, она уложила меня в них и велела нубийцам нести меня из города к ее гробнице.

Как и многие богатые немолодые женщины она много денег потратила на свою гробницу. Это было по настоящему благородное строение, с камнями у входа, которые лежали в готовности, чтоб их закатить внутрь, для того чтобы они не дали диким животным влезть в гробницу и тревожить ее кости. Когда нубийцы ушли, она убрала плащ, которым укрыла меня, и шепотом спросила, как я себя чувствую, на что я ответил, что у меня болит голова, а глаза слиплись от запекшейся крови. Тогда она как можно лучше промыла мои раны и велела лежать, пока не спустится ночь.

Лежа в полубессознательном состоянии во мраке склепа, я заметил, как затухает дневной свет, и понял, что наступил вечер. Когда стемнело, в склеп прокрались четверо мужчин, заговорившие со мной по арамейски с галилейским акцентом. Сказав мне, чтобы я подбодрился, они взяли носилки, в которых я лежал, и вынесли меня из склепа. Я наблюдал над головой сияющие звездами небеса, которые казались мне бесчисленным множеством глаз Бога. Будучи до того слабым, что мне казалось, будто я умираю, я лежал, уставившись в небесный свод, а в моем сознании повторялся отрывок одной из священных песен евреев:

Когда взираю я на небеса Твои. Дело Твоих перстов, На луну и звезды, которые Ты поставил, То что есть человек, что Ты помнишь его, И сын человечский, что Ты посещаешь его? Не много ты умалил его пред ангелами: Славою и честию увенчал его… [29]

29

Псалом 8:4–6.

И пока я лежал, я вспоминал избиение римских войск, вспоминал распятие еврейских старшин, погром Верхнего рынка, тела матери и сестры Ревекки, смерть моего отца, окровавленную голову Британника. И я слышал крик, крик тысяч страдальцев, когда, казалось, из темной земли поднялись руки, ищущие руки мужчин и женщин, поглощенных морем тьмы. На меня навалилосьмука людей, не только тех, кого я знал, но и бесчисленных миллионов, что страдали с тех пор, как появился на земле человек. Казалось, все слезы человечества, изливались на меня, кровь всех тех, что были убиты своими ближними, вскипела на земле, так что я плыл в кровавом море. Но в это время над моей головой с купола небес сияло бесчисленное множество звезд, с равнодушной осторожностью взиравшие на море крови. И в моем сердце поднималась молитва, которая была даже не молитвой, а криком страдания, потому что ощущение человеческих грехов и зла наполняло меня болью. «Бесконечный Дух! — взывал я. — Будь к нам милосерден и пошли свет в нашу тьму, чтобы мы перестали так мучить друг друга!»