Если я забуду тебя
Шрифт:
— Пока Свиное рыло лакает в Кесарии, — заявил Септимий, — мы в Иерусалиме едим финики. Я ничего не имею против фиников, за исключение того, что они заплесневели, а их запасы подходят к концу. Здесь во дворце более тысячи человек. Он что, так и не оторвет свой зад и бросит нас умирать?
— Не заметно, чтобы он планировал спасение, — ответил я. — Он отправил нас сюда умирать вместе с вами.
— А, да у него масса чудесных намерений! — вскричал Септимий. — Но хотя бы назло ему мы не станем сидеть здесь и ждать, пока буяны Элеазара перережут нам глотку или доведут до голодной смерти. Завтра на рассвете мы пробьемся из дворца и нападем. Мы выберемся из Иерусалима и пойдем к Кесарии, а если Гессию Флору это не понравится…
Он ничего больше не сказал, но сделал неприятойный жест, который выразил его мысль лучше всяких слов.
— Это твоя идея, — заметил Метилий, поднимая на центуриона водянистые глаза. — Лично мне хорошо и здесь.
— Но когда у нас закончатся финики, — возразил Септимий, — тебе уже не будет так хорошо. Мужайся, мой маленький Ахилл, завтра мы будем биться.
При этих словах он взглянул на Метилия с насмешливым презрением, и мне стало ясно, что хотя номинально именно Метилий был командующий гарнизоном, реальная власть находилась в руках центуриона Септимия. Он предложил мне и моему брату пройти с ним во внутренние покоим царя Ирода и там показал нам, как легионеры готовились к атаке. Большой зал, где когда-то пировали гости Ирода, был заполнен солдатами, занятыми вооружением. Везде я видел блеск стали, мечей и копий, щитов, нагрудников и шлемов. Люди находились в приподнятом настроении и, казались, жаждали сражения. Они явно считали Септимия своим предводителем, потому что когда он шел среди них, они приветствовали его и толпились вокруг него, а он с добродушной насмешкой повторял слова, которыми гладиаторы на арене приветствуют Цезаря: «Славься Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя».
— Этот рыбоглазый поэт в лучшей спалье, — сказал Септимий, явно ссылаясь на своего начальника, — хотел бы, чтоб мы остались здесь до тех пор, пока не ослабнем от голода. У меня другая идея. Здесь есть замечательные, хорошо обученные воины. Они еще могут сражаться, а через некоторое время их сломит голод, ведь ничего не губит воина быстрее, чем пустой желудок. Либо мы выберемся сейчас, либо никогда. Если эта стража Агриппы не предаст нас, завтра мы пробьемся из Иерусалима, и уж пусть Юпитер постарается, чтобы я больше никогда не видел этого проклятого мясника.
Не смотря на все приготовения, сделанные в этот день, запланированная Септиминием атаке не состоялась. Он совершенно правильно не доверял войскам царя Агриппы, ведь они, будучи по большей части евреями, больше сочувствовали мятежникам, чем римлянам. И будучи тайно предупреждены Элеазаром, что их не тронут, если они откроют ворота дворца, они решили предать до того, как начнется атака. Однако, один из их офицеров, был предан римлянам и прислал сообщение, предупреждающее Септимия о предстоящей измене.
В полночь раздалась тревога. Римляне поспешили на свои боевые позиции, и как только они это сделали, ворота распахнулись, впуская людей Элеазара, смесь храмовой стражи с зелотами, которые ворвались в дворцовые земли словно поток через пролом в дамбе. Увидев такое количество врагов, Метилий, никогда не торопящийся сражаться, немедленно приказал отступить в три башни. После того небольшая часть войск бросилась на врага, и под их защитой мы разделились на три равные части и ушли в башни Гиппик, Фазаэль и Мириам. В этих башнях мы были в безопасности, ведь как я уже говорил, они были выстроены из мощных каменных блоков и так мастерски соединены, что, казались, частью скалы, на которой стояли. У нападающих не было оружия, с помощью которого они могли бы захватить такое мощное строение, и не достигнув своей главной цели, они обратили свою энергию разрушения на дворец Ирода. С вершины башни Гиппика, где я находился вместе с Септимием, Метилием и моим братом Марком, я наблюдал, как эти дикие звери рушат все вокруг. Самыми яростными были зелоты, которые испытывали странную ненависть к красивым вещам, что всегда отличает фанатиков. Они с яростью нападали на статуи прекрасной греческой работы, раставленные то там, то тут среди декаративных ручьев превосходных садов. Они нападали на нимф, словно это были живые женщины, отбивали их груди, рубя ноги и руки, пока вся трава не была усеяна бронзовыми и мраморными телами. Пока зелоты уничтожали эти образы, которые считали нечистыми, сикарии принялись грабить огромные покои, и было видно, как они выбегают из здания дворца, неся великолепные вазы и редкие ткани. Все, что они не могли взять, они разорвали на части. Декаративные камни были разбиты, потолок из кедра подожжен, бассейны и ручьи заляпаны грязью, лужайки усеяны обломками, благоухающие деревья выкорчеваны, даже голуби были перебиты и изжарены. Короче, менее чем за день толпа превратила это чудесное место в грязные дымящиеся руины, а затем словно сора шакалов, они расположились у подножия трех башен, чтобы следить, не попытаемся ли мы пробиться наружу.
Хотя эти башни были достаточно мощными, чтобы годами сопротивляться плохо вооруженным войскам Элеазара, у них был роковой недостаток, присущий всем крепостям. Потому что не важно, сколь толсты и до чего высоки зубчатые крепостные стены, они все равно не могут остановить тонкие пальцы города, которые рано или поздно смыкаются на горле защитников и смиряют даже самых сильных. Что же до этих башен, то они были снабжены великолепными кладовыми для всевозможного продовольствия, а в основании башен находились высеченные в скале цистерны, где хранилась дождевая вода, стекающая с башни. Если бы все это было должным образом снабжено провизией, мы могли бы месяцами сопротивляться атакам Элеазара, но благодаря беспечности Метилия и бесчестности Флора, присвоившего деньги, которые должны были бы тратиться на провизию, продовольствия у нас было едва на неделю, да и то оно было попорчено крысами и мышами. Действительно, как говорил Септимий, проще было бы выкинуть такую еду и есть крыс. Что же до цистерны с водой, то они были до того засорены обломками, что находящаяся в них вода не годилась даже для животных, а сами цистерны стали местом размножения множества лягушек, чье кваканье разносилось по всей крепости. Так что вся удивительная предусмотрительность царя Ирода сказалась бесполезной из-за небрежности наших нынешних командующих. Даже если бы мы ели лягушек и крыс, вряд ли с их помощью мы смогли бы продержаться больше двух недель, пока голод не заставил бы нас сдаться.
Наш командующий Метилий, не испытывающий пристрастия к диете из крыс, которую пришлось бы запивать вонючий дождевой водой, вызвал меня и откровенно спросил, что я думаю о возможности заключить с Элеазаром соглашение, о том что римляне сдадут оружие в обмен на жизни. Затем он попросил меня позаботиться о том, чтобы Септимий ничего не знал о нашей встрече, ведь Септимий полон старомодных идей на счет сдачи и считает, что римлянм лучше пасть в битве, чем сложить оружие и попасть в плен к врагу.
— Конечно, это дело вкуса, — заметил Метилий, — и я далек от того, чтобы критиковать Септимия. Если бы мы сражались с варварами, мой дорогой Луций, я бы даже не упомянул о возможности сдачи, потому что ни один уважающий себя римлянин не может перенести порабощение варварами. Однако же евреи народ цивилизованный, и их закон запрещает им обращать в рабов ближнего. К тому же среди жителей города у нас много друзей, которые заступятся за нас перед Элеазаром. Что до меня, то я давно уже не испытываю пристрастия к героической смерти. Я говорил тебе, что с давних пор мечтаю оставить военную службу, которой не подхожу по характеру, и удалиться на берег Геннесаретского озера, где проведу в мире и покое свои последние дни, наслаждаясь красотой и поэзией. И потому, как командующий крепости я приказываю тебе спуститься вниз и просить, чтобы они прислали троих представителей, с которыми мы могли бы обсудить условия сдачи. Если же Септимий попытается задержать тебя или вмешаться в это дело, скажи ему, что это мой приказ, ведь он ужасно самонадеянный молодой человек и явно вообразил, будто он командующий, а не центурион.
Этот приказ Метилия поставил меня в сложное положение, ведь я очень уважал и любил Септимия и знал, что он станет презирать меня за то, что я послужил сдаче. Однако казалось бессмысленным жертвовать жизнями шестисот человек просто ради героического жеста, и потому позвав Марка и двадцать наших ветеранов, я рассказал им о задаче, возложенной на меня Метилием. Затем взяв в руки щит и надев свой шлем, так как я был уверен, что меня встретят стрелами, я спустился к нижней створке башни, которая была открыта в двадцати футах над землей, и громко призвал находящихся внизу людей выслушать меня. Как я и ожидал, я сразу же стал мишенью для лучников, однако перед лицом я держал щит, пока они не изасходовали свои стрелы, хотя две из них и коснулись щита, так как меткостью они не отличались. Сначала на арамейском, затем по гречески, я громко прокричал что Метилий, командующий крепостью, желает принять послов, с которыми он мог бы обговорить условия сдачи. Дикий восторг пронесся среди людей, находящихся внизу, им казалось величайшей победой, что они заставили римских солдат просить об этих условиях. Элеазар, в одиночестве стоящий на крыше частично разрушенного дворца, ничего не ответил, но лишь смотрел на меня с блеском фанатичной ненависти в глазах. Однако Горион бен Никодим, которого я когда-то встречал у Мариамны и который был моим другом, вышел к основанию башни и вежливо спросил, не могу ли я подождать ответа, потому что прежде чем будет принято решение, столь жизненные вопросы, касающиеся благополучия города, должны обсуждаться Синедрионом.
Я ушел от проема и лицом к лицу столкнулся с Септимием, который в ярости спрашивал, кого я из себя вообразил, и как я осмелился делать предложения о сдаче евреям. Когда я объяснил ему, что попросту был выбран Метилием за то, что говорю по арамейски, он начал проклинать трусость командующего и поклялся всадить меч и брюхо Метилия, если он немедленно не переменит решение. Он без сомнения сразу же выполнил бы эту угрозу, если бы мой брат и я не вмешались и не успокоили его. Велев нашим ветеранам держать его, я заговорил с Септимием, отмечая, что не будет никакой пользы, если более шестисот римлян погибнут от голода, поедая крыс. Более того, я сказал ему, что ничто не доставит большего удовольствия Гессию Флору, чем известия, что мы убиты евреями, и ничто не огорчит его больше, чем новость о нашем спасении. Это умиротворило Септимия больше всех остальных слов, потому что Гессия Флора он ненавидел больше, чем презирал Метилия. Однако, он ответил мне, что я глупец, если думаю, что мы спасемся, и что Элеазар перебьет нас, как только мы сложим оружие. На мои слова, что это против их закона — убить врага, сложившего оружия, он только засмеялся и спросил, как можно доверять людям, которые убили своего первосвященника и спалили архивы, являющиеся нервной системой их собственного города.