Если я забуду тебя

де Ропп Роберт Сильвестер

Я бы ничего не узнал об этом, если бы в тот день Иосиф Флавий не услышал, что солдаты захватили некоторых его друзей, и не попросил у Тита разрешения освободить их, что и было позволено. И вот вместе с Иосифом я пошел к лесу крестов на Масличной горе, чтобы помочь ему найти друзей. Жара в тот день была немилосердной и вся гора мерцала и копошилась под пылающим солнцем. Вокруг нас висели нагие тела мужчин и женщин, некоторые мертвые, другие еще живые, их тела изогнуты и почернели, концы сломанных костей торчат через разорванные мышцы. Огромные черные мухи роились над телами, а грифы и вороны, сидевшие на крестах, выклевывали глаза жертв даже до того, как они умирали. Кругом стоял смрад гниения, а жаркий воздух был таким плотным, словно был заполнен личинками. Казалось, мы попали в ад, и лишь вид пылающего солнца убеждал нас, что мы находимся не в преисподней, а на земле среди дьявольских пыток.

Я расстался с Иосифом, которому не удалось

найти своих друзей, и чувствуя, что не могу более выносить смрад, я отвернулся и начал взбираться по склону, чтобы уйти из этого ужасного места. И тут слабый голос позвал меня по имени. Я повернулся и увидел недалеко от меня перекрученное тело, прибитое к кресту, ноги обожжены в огне, язык почернел от жажды. Я не мог узнать этот обнаженный скелет, но взяв бурдюк с водой, который нес, поднес его к губам этого человека, вливая ему в рот воду. Затем, отогнав мух, вившихся вокруг его глаз, я пристально взглядывался в него, но все еще не мог узнать. С большим трудом с распухших губ он сумел выдавить несколько слов, с трудом пытаясь вздохнуть, потому что его положение делало дыхание почти невозможным.

— Я Иосиф, — произнес он. — Иосиф бен Менахем, муж Ревекки.

Я в изумлении уставился на него. Здесь в муках, умирал человек, который одно время был моим врагом, богатый, красивый молодой человек, который увел у меня Ревекку, человек, которого я ненавидел и поклялся убить. Теперь, заикаясь от волнения, я хотел узнать, что с ней.

— Где Ревекка? — закричал я. — Она жива?

— Жива, но голодает. Все, кроме сикариев, голодают. Найди ее, Луций. Позаботься о ней.

Его дыхание перешло в хрип агонии, тело напряглось в неправильном положении. Ненависть, которую я когда-то испытывал к нему, сменилась состраданием. Как и все мы, он был беспомощной марионеткой в грандиозной, но бессмысленной трагедии, где каждый принужден играть свою роль. Если бы роли были распределены немного иначе, я мог бы висеть на этом кресте, а Иосиф бен Менахем стоять на моем месте.

— Я поговорю с Титом, — заявил я. — Он даст мне разрешение снять тебя с креста. Ты же хочешь жить, Иосиф бен Менахем?

Его глаза смотрели на меня через поток смерти. Они уже были затуманены, но в их глубине я увидел блеск предвкушения, пламя религиозного пыла, что освещает конец многим умирающим верующих.

— Разве я променяю небеса, где смогу еще раз взглянуть в лицо своему Господу, на эту юдоль слез? Я не могу жить. Мое время кончилось.

Агония сотрясала его изможденое тело. Пламя в его глазах потухло, и он вновь превратился в измученное животное, страдающее от непереносимой боли.

— О Луций! — закричал он. — Сократи мои мучения. Даруй мне смерть!

Я мгновение смотрел на него, удивляясь странности наших судеб. Деяние мести превратилось в акт милосердия. Ненавистный враг превратился в друга. Я с радостью спас бы его, если бы это было возможно, но я знал, что он не выживет, и что снимая его с креста, мы только добавим ему страданий. Я вытащил меч, и закрыв рукой его глаза, чтобы он не мог смотреть на меня, вонзил меч ему под ребро, в сердце. Кровь хлынула потоком и запачкала мне руку. Он склонил голову и улыбнулся мне, а потом поднял глаза к небу и сказал:

— Господи, в руки твои предаю дух свой!

Я стоял погруженный в мысли и в моей памяти всплыли слова рабби Малкиеля: «Месть напоминает плоды, растущие у Асфальтового озера, которые привлекательны внешне, но неприятны на вкус».

Я порцеловал Иосифа бен Менахема в мертвые губы, а когда его тело сняли с креста, сам похоронил его в долине Кедрон.

VII

Лето подходило к концу. Один жаркий день следовал за другим. Трупов в городских оврагов стало еще больше. Из-под тел еще обильнее тек вонючий гной, а черные мухи, питающиеся всевозможной грязью, роились миллионами. Город Иерусалим медленно умирал под обжигающим солнцем. С горы мы наблюдали, как подбирается смерть, потому что не были готовы возобновить штурм. Медленно тянулись дни, их сияние осквернялось смрадом и видом смерти. Солдаты ругались и потели, таща издалека бревна, чтобы восстановить башни. Тит помрачнел и погрузился в свои мысли. Иосиф почти не разговаривал. Все мы чувствовали усталость от тягостного бремени, и хотя было ясно, что мы обязательно должны взять город, никто не ощущал ликования. Бессмысленность и мрачность осады затуманила наше сознание и сокрушило дух. В головах солдат и офицеров была лишь одна мысль: «Ну почему эти проклятые глупцы не сдадут и не откроют ворота?»

Всем сердцем я жаждал положить конец осаде, для меня страдания города были собственным несчастьем, ведь я с раннего детства знал Иерусалим. Я знал каждый камень этого города от вонючих переулков до мраморных улиц Верхнего города. Я не мог перенести вида его медленной смерти, и изумлялся в душе, что этот Бог, вечный, неизменный Яхве чьим избранным народом были евреи, мог смотреть с небес на муки города и ничего

не сделать, чтобы прекратить его агонию. Разве не мог он в своей бесконечной мудрости послать луч света здравого смысла в сердца этих безумцев Симона бен Гиоры и Иоанна Гисхальского, державших в своих руках жизнь города? И хотя я редко просил что-нибудь от любого бога, потому что даже в те дни я сомневался в пользе молитв, я все же молил Яхве сжалиться над его городом и спасти собственный Храм, ведь бесспорно не в его интересах, чтобы святыня, выстроенная ему во славу, была разрушена. Но что до Яхве, то я не пытался притворяться, что понимаю, как действует его божественная мысль, потому что он все же не прислушался к моим молитвам, но позволял двум глупцам, одному грабителю и одному слепому фанатику, довести город и Храм до гибели.

Я же не переставал спрашивать себя как бы спасти Ревекку до того, как станет слишком поздно. Иосиф бен Менахем больше не был моим соперником. На его месте я увидел другого противника — смерть, смерть, которая в разной форме угрожала народу Иерусалима, губя одних голодом, других болезнями, некоторых мечом или распятием. Надеясь вырвать ее у моего соперника — смерти — я обдумывал различные планы проникновения и вывода ее из города. Однако же мои планы не отличались реализмом. Акведук Пилата, по которому однажды я проник в Иерусалим, был разрушен, и я не знал других тайных способов проникнуть в город. Но я сделал одну вещь которая увеличивала ее шансы выжить, если бы она последовала примеру мужа и прошла через ворота. Взяв с собой Иосифа, я отправился к Титу, и оба мы стали страстно просить его, прекратить всеобщее распятие еврейских пленников, потому что та жестокость, весьма далекая от желаемой цели, лишь делала сопротивление евреев еще более ожесточенным. Более того, солдаты не выполняли приказ, а распиная всех, кого видели, старых и молодых, мужчин и женщин, не зависимо от того, сопротивлялись они или нет. Тит согласился с той просьбой, потому что вид целого леса крестов расстраивал его. Он отдал приказ, чтобы те, кого захватят без сопротивления, отводили в лагерь, чтобы им дали пищу, а затем допросили. А затем пятьсот крестов были убраны, потому что дерево было необходимо для осадных работ. Пленников кормили, как и приказал Тит, хотя голодающие обычно падали мертвыми после своего первого обеда, потому что набив свои съежившиеся желудки хлебом, которого они так давно не пробовали, они столь сильно утруждали свой ослабевший кишечник, что падали в припадке. Получалось, что те, кто медленно умирал от голода, внезапно лишались жизни из-за пресыщения, словно еда, которую они так желали получить, превращалась внутри них в яд.

Но хотя распинать теперь не разрешалось, мужчины и женщины, пытающиеся бежать из города, по прежнему сталкивались с опасностью, как только выходили из городских стен. Сирийские и аравийские воины как-то заметили несколько пленников, выбирающих после облегчения желудка золотые монеты из своих испражнений, поскольку перед тем, как покинуть город, они проглотили это золото. Вот эти варвары решили, что все евреи, бегущие из города, являются золотоносной жилой. Тогда они стали хватать несчастных и вспарывать им животы, точно так же, как ныряльщики за жемчугом открывают раковины, и пропускали вонючие кишки между пальцами ища золотые монеты. И таким образом за одну ночь было погублено две тысячи человек. Каждое утро мы находили распоротые тела с вытащенными из живота и разбросанными по земле внутренностями. Когда сообщение о подобной деятельности дошло до ушей Тита, он сильно разгневался, так как даже римские легионеры переняли отвратительные привычки арабов, так что вряд ли хоть один еврей мог покинуть город, не будучи убит. Он приказал, чтобы любой солдат, пойманный при распарывании пленнику желудка, должен быть немедленно предан смерти, и организовал патрули вокруг города для прекращения подобной деятельности. Так как я очень беспокоился о Ревекке, то часто сопровождал эти патрули, надеясь найти ее среди беглецов. Этого мне не удалось, хотя я смог спасти немало несчастных, которые иначе погибли бы от кинжалов арабов. И все же, несмотря на нашу бдительность многие по прежнему погибали, потому что и бегство из города и убийства происходили в ночное время, и темнота сильно мешала нашим усилиям.

Как я позднее узнал от самой Ревекки, в то время она с беспокойством ждала возвращения мужа. Когда пришел день, она поднялась на крышу и посмотрела через город на кресты, высившиеся на Масличной горе. Расстояние не позволяло ей увидеть, висит ли тело ее мужа среди других, но время шло, а он все не возвращался, и она поняла, что по видимому никогда больше не увидит его. Она спустилась с крыши в дом и посмотрела на голые стены, оставшиеся без драпировок, унесенных сикариями. От прекрасной обстановки, которыми она когда то гордилась, не осталось ничего. На полу не было ни одного коврика, на стенах — занавесей, не было кресел, стола, кувшинов или хотя бы миски. Сикарии забрали все ее драгоценности, наряды, кухонные горшки — все. Она стояла в пустом доме и ей грозила голодная смерть.