Если я забуду тебя
Шрифт:
И вот мы, выйдя из-за гор, стали подниматься на крутой холм, который называется горой Скопус и располагается прямо перед северным предместьем города. Это меньше чем в миле от сердце Иерусалима, и с холма можно было рассмотреть главные здания города и громаду Храма, сверкающую издалека. Почти четыре года прошло с того дня, когда я в последний раз смотрел на этот город, годы непрекращающегося беспорядка и разрушений, в ходе которых я из неопытного юнца превратился в ветерана. И вот когда я стоял там вместе с Иосифом и смотрел на знакомые очертания Иерусалима, я вспомнил тот ясный радостный день, когда вместе с Британником ехал в город, моя кровь кипела от возбуждения, а сердце воспламенялось от страстного желания увидеть
Увы, как они кажутся далеки — счастливые дни мира. Я оглядывался на них через поток более близких воспоминаний, вспоминал ужасные поражения, трудные победы, события, которые словно туман лежали между мной и моим прошлым, затмевая тени, которые когда-то были столь живы. Течение времени, как и предсказывал мой отец, притупило мою воспоминания. Однако в одном мои чувства остались неизменны. Мысль о Ревекке по прежнему преследовала меня, и любовь к ней оставалась такой же сильной и несокрушимой. Как только я увидел Иерусалим, множество мыслей захлестнуло мое сознание. Я знал, что она все еще в городе. Незадолго до своего бегства из города ее видел Горион бен Никодим. Теперь городу грозило разрушение, римляне подступали к его стенам. Как я мог проникнуть в Иерусалим и вывести ее оттуда до разрушения города?
Чем больше я думал об этом, тем больше отчаивался. При Цестии Галле, в условиях слабой дисциплины, я вполне мог совершить собственную экспедицию в город для спасения Ревекки. Однако при Тите такие личные дела были просто немыслимы. Он прекрасно знал, что делается в войсках, и не одно действие нельзя было совершить, чтобы он об этом не знал. В конце концов я переговорил об этом с Иосифом, у которого были те же беды, так как его родители и жена находились в городе. Похоже, у нас не было возможности войти в Иерусалим, и мы оба согласились, что единственное, что мы можем сделать для тех, кого любим, так это всеми силами способствовать сдаче города до того, как война и голод погубят и город и население.
Пока мы стояли на горе Скопус, глядя на Иерусалим, легионеры вокруг нас во всю готовили лагерь. Этот лагерь должен был служить и для Двенадцатого и для Пятнадцатого легионов — Пятый легион расположился на некотором расстоянии позади — и по римскому обычаю имел форму большого квадрата. Внешние земляные работы напоминали стену и на равном расстоянии друг от друга были украшены башнями. Между башнями располагались огромные баллисты, которые швыряли камни и зажигалки или скорпионы, как называли эти тяжелые горящие стрелы. В каждой стене лагеря находились ворота, достаточно широкие для входа и выхода вьючных животных и военных отрядов, отправляющихся в атаку. Внутри стен лагерь был разделен на квадраты с открытым пространством в центре, вокруг которого размещались палатки командиров. Палатка Тита находилась в центре, а перед ней стояли раки, где покоились орлы. Между рядами палаток находились открытые пространства, напоминающие параллельные улицы. Фактически, римский лагерь повторял город, раскинувшийся на ночь, с рынком, храмом, ремесленными мастерскими и торговыми лавками, и даже с судом, так как всякие разногласия разбирались собранием офицеров и не терпелись никакие проявления беспорядка.
Тот, кто хотел бы понять причину величия Рима, не мог бы сделать лучше, чем пожить некоторое время в римском военном лагере, потому что там они нашли бы те качества, что выделяли римлян из всего остального человечества и дали им возможность господствовать над миром. Порядок и дисциплина проявляются здесь во всем, даже в самом малом. Время сна, стражи, подъема и принятия пищи — все объявляется звуком труб, и ничто нельзя делать без этого сигнала. Утром солдаты приходили к своим центурионам и приветствовали их, а центурионы шли к трибунам. Те в свою очередь собирались перед командующим войсками, который называл им пароль и отдавал приказы. Таким образом во всем была видна дисциплина, ничего не оставалось на волю случая, каждое действие планировалось заранее.
В этом отношении римляне сильно отличаются от евреев, чьи атаки осуществляются с необычайным воодушевлением, но без всякого плана, и у которых нет подходящих офицеров и вождей, но каждый мнит себя полководцем. И я не сомневался тогда, что именно это отсутствие дисциплины было причиной того, что римляне столь легко справились с евреями, хотя у них не было недостатка в мужестве и числе, а укрепление их города были не менее крепки, чем в любом другом городе мира. Но без дисциплины они ничего не могли достичь.
И здесь мне надо остановиться, чтобы описать существующее в Иерусалиме положение вещей в то время, как наши войска приближались к городу. Пришел праздник Пасхи [47] , и город был забит паломниками, а также тысячами людей, что бежали от приближающихся римлян. Иосиф Флавий утверждал, что в Иерусалиме было три миллиона человек, и хотя я считаю это преувеличение, город был забит как никогда раньше. Большая часть страданий, которые город испытал во время осады, была причиной того, что Иерусалим был переполнен, когда на него обрушились легионы римлян.
47
Праздник освобождения из Египетского рабства.
Перед восходом утра Пасхи Элеазар смотрел со стен Святилища на склоны горы Мория. Не знаю, каковы были тогда его мысли, но подозреваю, что горькие. Он, представлявший себя вождем Израиля, а свою храмовую стражу в качестве основы для национального войска, был осажден во внутренних дворцах Храма не римлянами, а зелотами и сикариями. Как Пандора со своим ящиком, он высвободил силы, которые не мог контролировать. И теперь он был узником этих сил, чья мощь угрожала не только его существованию, но и существованию всего еврейского государства.
Когда в город пробрался дневной свет, а звуки шофара приветствовали восход, множество евреев поднялись по склонам горы Мория, чтобы приготовить жертвы в этот святой день. Количество этих паломников было столь велико, что казалось, будто вся гора покрыта ими, и они сплошной массой вливаются во двор неевреев и по ступеням приближаются к стенам Святилища. Элеазар с огорчением смотрел вниз на людские толпы, которые так плотно сгрудились у ворот, что многие были задавлены. Хотя немыслимо было даже подумать, чтобы он мог закрыть ворота перед своими соплеменниками и тем самым не дать им возможность предложить жертвы в самый священный праздник, он все же содрогнулся при мысли, что надо впустить всю эту толпу, боясь, что зелоты или, еще того хуже, сикарии могут воспользоваться возможностью, чтобы вытеснить его из этого последнего укрепления. Но крики становились все громче и люди выражали негодование швыряя в него комками овечьего помета и гнилыми фруктами, и он почувствовал, что нужно впустить по крайней мере некоторую часть тех, кто хочет совершить жертву.
После этого он поставил несколько своих людей во дворе женщин и объявил, что одни ворота будут открыты, но никто их носящих оружие не будет пропущен внутрь. Позволив примерно тремстам паломникам войти во двор, он осторожно открыл одну сторону Красивых ворот, бронзовой махины, которая была столь тяжела, что для того, чтобы сдвинуть створку с места требовалось двадцать человек. Затем триста человек были впущены во двор Святилища, и встали перед парапетом священников, за который никто, кроме священников, не мог зайти. Каждый привел свою жертву священнику, который вел овец на алтарь и закалывал их в соответствии с ритуалом, описанным еще при Моисее. В этом плане пасхальные жертвы начались достойно и проходили в полном порядке к огромному облегчению Элеазара и стражи Храма.