Если я забуду тебя
Шрифт:
Я не верил в неожиданную победу. Я был покрыт кровью, моя рука была расцарапана, кожа на бедре была содрана, но оказалось, что серьезных ранений у меня нет. Я сразу же бросился к Ревекке и снял цепь, которой она была прикована к столбу. Она стала очень бледной, а ее глаза приобрели странное выражение. Она не могла стоять и упала бы, если бы я не поддержал ее. Я поднял ее на руки, и тут ее длинные черные волосы упали назад, открывая рану на шее. Дикий зверь своем последнем прыжке ранил ее когтем, и из раны хлестал кровавый фонтан, который непрестанным потоком изливался на песок арены. Я отчаянно пытался рукой закрыть ее рану, но кровь продолжала литься на песок, который
— Ты пришел, мой Цезарь, — слабым голосом произнесла она. — Я ждала тебя так долго, так долго. Останься со мной. Не бросай меня.
— Я никогда не оставлю тебя! — крикнул я, вытирая слезы, слепившие меня.
— Ты плачешь. Ты не рад видеть меня? Ты плачешь, потому что я грешна. Я убила своего ребенка, моего маленького Эли. Я убила моего мужа Иосифа, доброго человека.
— Это неправда, — плакал я. — Бог тебе простит.
— Ах, — восликнула она, и в ее глазах появилась радость. — Ты так думаешь, Луций?
— Он простит. Он все простит.
— И мы сможем остаться вместе… сейчас и навсегда?
— Сейчас и навсегда, — плакал я. — Куда бы ты не пошла, я последую за тобой.
Она улыбнулась и, подняв руки, обвила их вокруг меня. Ее силы убывали вместе с кровью. Руки слабо обмякли. Когда я в последней раз поцеловал ее, она мертвой упала на окровавленную арену.
Я поднял ее тело. Слезы ненависти и горя затмевали мои глаза. Подойдя к царской ложе, я встал, глядя на Домициана, чье лицо казалось мне нечетким, словно я смотрел сквозь туман.
— Ты хорошо сражался, римлянин, — признал он. — И я проиграл Мелитте три тысячи сестерциев. Давай позавем священника, и он соединит вас. А что с девушкой? Она в обмороке?
— Она умерла, — ответил я.
— Вот не повезло, — заметил Домициан.
Я посмотрел на него. Меня сотрясала такая ненависть, что я мог бы запрыгнуть в ложу и вонзить свой меч ему в горло. И конечно тем самым я спас бы римский народ от больших несчастий, послушайся я своих чувств, но я не сделал того. В конце концов, он был сынов Веспасиана и братом Тита, которых я очень уважал. Ревекка была метва. Никакая новая кровь не вернула бы ее к жизни. Я справился со своей ненавистью и посмотрел прямо на юнца в пурпурной тоге.
— Если я не смог спасти ее, — произнес я, — отдай мне ее тело, чтобы ее можно было похоронить по обычаю ее народа.
— Далай как хочешь, — ответил Домициан. — Мне все равно. Уходи с арены и дай нам досмотреть игры.
Я обернул свою изодранную тогу вокруг ее тела и ушел с арены как раз тогда, когда рабы вывели на арену новые жертвы и приковали их к столбам. Я шел между вонючими клетками, заполненными людьми, и вновь услышал дрожащий голос старого равина, повторяющего священные песни.
Из глубины взываю к Тебе, Господи… [68]И по правде я знал значение той глубины, о которой он говорил. Но в одном я отличался от него. У меня не было Бога, к которому я мог воззвать из глубины.
У входа в театр я нашел ожидающую меня рабыню, которую купил, и она не могла сдержать крика ужаса, увидев меня покрытого кровью, несущего на руках мертвую женщину. Я был потрясенным человеком, не понимая и не заботясь о том, что со мной случилось, так как усталость и горе затмило мое сознание, и я вряд ли сознавал, что делаю. Но моя рабыня, идущая за мной, боязливо
68
Псалом 129:1.
— Почтенный господин, — произнесла она, — мой хозяин ужастно страдает и кажется не способен позаботится о себе. Нет ли здесь места, где он мог бы положить свою ношу?
Фарисей сказал, что я должен следовать за ним, и повел меня через двор в дом. Здесь, указав на кушетку, он велел мне положить тело Ревекки. Затем он позвал меня к кровати и уложил на нее, так как одна из ран на ноге продолжала кровоточить и я ослаб от потери крови. Он осмотрел и промыл рану и по тому, как он это делал, я понял, что он хорошо знаком с врачебной наукой. Когда он перебинтовал мои раны и смыл кровь с тела, он принес мне чистую одежду и еду для меня и моей рабыни. И когда мы остались с ним вдвоем, он внимательно посмотрел на меня и спросил мое имя. Когда он услышал его, его глаза расширились, он с неверием затряс головой, а потом заметил, как странны и удивительны пути Божьи.
— Твоего отца звали Флавий Кимбер?
Я подтвердил.
— А твою мать? Она не была еврейкой по имени Наоми?
Я удивился, ведь правда о моем рождении была известна лишь троим, и все трое теперь были мертвы.
— Тебе дана власть ворожить, — воскликнул я, — что ты можешь сказать правду о незнакомце?
— У меня нет дара ворожея, — ответил он, — но есть дар памяти. И потому я говорю, что удивительны пути Господа, потому что в этой самой комнате, двадцать лет назад, я лечил твоего отца, тоже пораженного горем. Потому что я Манассия, к которому он бежал, когда понял, что его жена Квинтилия подсыпала ему яд. Он лежал на этой самой кровати, а в эту чашу вырвало его яд.
Я изумился, ведь казалось чудом, что я и мой отец принесли бремя своего горя в дом этого человека, после того как лишились женщин, которых любили. Если бы я верил в работу божественного проведения, я бы решил, что Маниссия был послан мне Богом в утешение. Но я не принял этого утешения и счел его лишь удивительным совпадением. Манассия был добр ко мне, он дал мне пить и есть, вылечил мои телесные раны и немного сделал для душевных ран. Он помог мне в похоронах Ревекки, он вымыл и очистил ее тело, и обернул его в тонкое полотно, ароматизированное специями. Однако я не позволил ему закрыть ее лицо, потому что хотел смотреть на нее до тех пор, пока не придется прощаться с нею навеки. И вот мы расчесали ее длинные, мягкие волосы и оставили лежать на кушетке, словно она была живой, ее лицо было спокойно, губы все еще изгибались в последней улыбке, которую она подарила мне в момент смерти.
— Сегодня, — сказал Манассия, — евреи Кесарии тайно собирутся на кладбище. Мы дали деньги рабам в амфитеатре и принесем столько тел погибших на арене, сколько сможем. Мы положим их в общую могилу, потому что невозможно сделать столько отдельных могил. Если хочешь, мы можем похоронить ее там, или ты предпочитаешь, чтобы она лежала в отдельной могиле?
— Пусть будет похоронена с другими, — ответил я. — Она делила их страдания, пусть разделит и их могилу. Ей бы не захотелось лежать одной в земле.