Естественное убийство – 3. Виноватые
Шрифт:
– Ну не скромничай! Тебе доверяет гораздо больше народу! – умилилась Фёдоровна. – Мне только кажется, что баба твоя тебе не совсем доверяет.
– У вас, Екатерина Фёдоровна, глаз – алмаз! – отшутился Всеволод Алексеевич.
– Ты чего смутился? Господи, полжизни прожил, а туда же – смущается! Баб у тебя наверняка много было, Всеволод Алексеевич, только, похоже, ты так и не понял: не надо, чтобы баба тебе доверяла; надо, чтобы она тебя любила.
– Фёдоровна, книгу не хочешь написать? – буркнул полковник, получая порцию своего любимого луфарика.
– Кулинарную? Так их уже за меня пишут. Я тебе и древняя китайская кухня, и «Секреты моей итальянской бабушки», и «Пятьсот блюд из рыбы от ирландских мореходов»; у меня даже каляки-маляки от шеф-поваров столичных и заграничных ресторанов есть!
– Мой
– А и чего? И напишу! Вот перережут весь наш гостиничный бизнес, изведут «казашку» – так и напишу!
– Типун тебе на язык, Фёдоровна! – охнул Шакерханов, покрутив у виска промасленным в луфарике пальцем.
– От слов, Саша, ещё никто не загибался. Мало ли что я болтаю, дело-то твоё, ментовское! – сказала, как отрезала, Фёдоровна и королевой вышла из кухни.
– Царь Соломон уездного масштаба! – фыркнул вслед ей полковник.
Северный скромно потупил глаза, чтобы старый друг не разглядел в них усмешку.
После завтрака Северный нанял катерок и отвёз свою ненаглядную Алёну Дмитриевну на один из недосягаемых с суши крохотных пляжей ближе к Фиоленту, затерянных там-сям по побережью среди причудливо изломанных скал и гротов, снабдив, разумеется не только огненной, но и простой водой, а также едой, чтением и всем, что нужно женщине, чтобы достойно провести день в одиночестве и безделье под бархатным сентябрьским крымским солнцем, щедро оплатил услуги седому капитану катерка, попросив к условленному времени доставить госпожу Соловецкую обратно, на набережную Балаклавы. Это был тот самый капитан, который собирался продать свой ялик покойному мужу Маргариты Павловны.
Высадив и обустроив Алёну, Всеволод Алексеевич отправился обратно, в цивилизацию, поболтав со старым моряком о том, о сём. Этот бравый пенсионер, военный моряк в отставке принадлежал к тому замечательному отряду балаклавских пожилых рыбаков, которые целыми днями в сезон торчат на набережной в ожидании клиента. На пенсию достойно жить не разгонишься. Эти спёкшиеся на южном солнце пожилые дядьки только с первого взгляда выглядят утомительными занудами, перебирающими один и тот же словесный хлам. На самом же деле их выцветшие глаза, сохраняющие невероятную яркость – на контрасте с въевшимся несмываемым загаром, – зорко следят за деталями пейзажа и отслеживают малейшие изменения в окружающем пространстве. Военные весьма наблюдательны, несмотря на распространённое заблуждение об их умственных способностях. Военные моряки в отставке, вынужденные добывать свой нелёгкий кусок масла к скудному хлебу насущному, наблюдательны вдвойне. Особенно если они – высокие офицерские чины.
– Лежали мы как-то под Кубой, – посреди прочего рассказывал седой капитан Всеволоду Алексеевичу. – Давно это было, в Карибский кризис, я ещё совсем молодой был. Так вот, неделю лежим, другую, месяц… В эфире пусто. И что нам думать? Вдруг там, наверху, уже ядерная зима? А чего? Какие наши были больные на голову – так и американцы не отставали, я тебе говорю! А мы что? Мы люди подневольные. Приказа всплывать нет. Перемещаться тоже не можем. Залегли в тихом режиме, общаемся чуть не жестами, у мичмана в животе заурчит – считай диверсия! Все на капитана, как на бога, смотрят. А он что? Он такой же подневольный, как и мы. Радист уже обстучался в тот космос. Счёт времени потеряли, ей-богу. Но капитан, царствие ему небесное, в какой-то из дней принял решение всплывать. Решил: мол, лучше под трибунал или пулю в лоб по законам военного времени, чем с ума сходить. Это он нам уже потом рассказывал, когда всех в отставку вышли. Нашему-то капитану та независимость уже глубоко по одному длинному месту была, его во флоте уже только из уважения к заслугам держали. Ну так он шумно, театрально, понимаешь, отказался присягать Украине. Севастополь – город русских моряков, понятно? Ну и мы все за ним следом. Но это уже всё потом. А тогда про нас – веришь? – просто забыли. Наверху уже всё разрешилось. Пока бы там нашей подлодки не досчитались, ой! Так что, – ярко-голубоглазый, морщинистый, картинно седой пенсионер широко перекрестился
Что было правдой, а что байками в рассказах отставного морского офицера – совершенно неважно. Северный думал лишь о том, что какая же это вопиющая несправедливость, что люди, большую часть своих жизней отдавшие служению отечеству – к чёрту высокопарность и метафоры, потому что эти люди действительно самым прямым и незамысловатым образом отдали большую часть своих жизней служению отечеству, – вынуждены подкалымливать в сезон, думать о том, как бы уже поскорей умереть, чтобы освободить жилплощадь своим великовозрастным детям, и как бы заработать внукам на обучение. «Ну да, а кто Алёне объяснял, что справедливости не существует?» – горько подумал про себя Всеволод Алексеевич и кривовато усмехнулся. Видимо, это совпало с окончанием очередной байки от бывалого морского волка.
– Вот и я тебе говорю – обосраться, как смешно! Только тогда не до смеха было. Тогда все именно, что обосрались. Верь – не верь, а в прямом смысле слова, прости за неэстетичные подробности!
Катерок причалил к набережной. И Северный выпил со своим капитаном его дурного молодого вина. Не совсем его напиток, но сухопарый жилистый дядька достал пластиковую бутылку и чуть не со слезой в голосе процитировал:
– В Балаклаве конец сентября просто очарователен. Вода в заливе похолодела; дни стоят ясные, тихие, с чудесной свежестью и крепким морским запахом по утрам, с синим безоблачным небом, уходящим бог знает в какую высоту, с золотом и пурпуром на деревьях, с безмолвными тёмными ночами. Курортные гости – шумные, больные, эгоистичные, праздные и вздорные – разъехались кто куда – на север, к себе, по домам…
К этому-то сроку и поспевает бешеное вино. Тут у нас Куприн жил, знаешь? Александр Иванович. Великий русский писатель. Написал про нас. «Листригоны» называется, читал?
Всеволод Алексеевич молча кивнул. И не смог отказать.
Двухсотграммовые гранёные стаканы пенсионер наполнил до краёв. И сам выпил залпом. На манер компота.
– Уф! Ты сам смотри осторожней. Оно дурное.
Действительно, после выкуренной на брудершафт сигаретки у Всеволода Алексеевича слегка зашумело в ушах. И настроение моментом стало возвышенно-романтическим и даже – о, ужас! – сентиментальным!
– Можно, я вас поцелую? – затушив бычок в жестянке, внезапно поинтересовался он у капитана.
– Ты ж вроде не из таких?! – внезапно громко расхохотался добродушный моряк. – Я ж тут вроде как за твою бабу сегодня… – взял он многозначительную паузу, дабы Северный имел возможность оценить двусмысленность несколько пересоленной игры слов. – За твою бабу сегодня в ответе! – строго завершил он.
Очень смешливый дядька, по всей видимости, тоже слегка ударенный выпитым под солнцем молодым вином, подмигнул Всеволоду Алексеевичу.
– Я не из таких! Я не поэтому… Не из-за того. Я из-за… – захмелевший судмедэксперт помахал рукой в сторону аптеки. – Я за него!
– За кого же?! – внимательно посмотрел на руку Северного балаклавский моряк.
– За Куприна. Александра Ивановича. Великого русского писателя. За то, что шпарите наизусть.
– Та я не всего, я – местами, – застеснялся капитан-пенсионер. – Да и климат уже не тот, бешеное вино раньше созревает. Ещё по стакану?
– Давай! – согласился Всеволод Алексеевич. – Только сначала обнимемся и поцелуемся, а то мне в Севастополь по делам.