Эстетика однополой любви в древней Греции
Шрифт:
(31) Я, признаться, думал, что спор у нас идет лишь ради забавы и не заходит глубже. Но, поскольку мой противник вздумал пофилософствовать о женщинах, я с радостью хватаюсь за этот случай, чтоб пуститься в путь: знайте, что только эрос, внушенный мужчиной, объединяет в себе и добродетель, и наслаждение. Я хотел бы, если б это было возможным, чтобы здесь над нами поднимал свою верхушку платан, внимавший некогда речам Сократа, - дерево счастливей Ликея и Академии, под которым возлежал, отдыхая, Федр, как с величайшим изяществом повествует божественный Платон. Это дерево, как некогда додонский дуб, священным голосом, [ с.71] слетевшим с его ветвей, благословило бы нашу любовь, храня воспоминание о прекрасном Федре. Но это – неосуществимо,
…ибо легли между нами
Горы, поросшие лесом густым, и шумное море.
Мы – на чужбине, спор застал нас вдали от отчизны, на Книде, - и это дает перевес Хариклу; но всё же я не буду предателем истины и не уступлю трусливо.
(32) Только ты, небожитель, не замедли: предстань нам благосклонным заступником дружбы, ты, вершитель великих тайн, божественный Эрос! Предстань не коварным мальчишкой, каким, забавляясь, рисует тебя рука художника, но таким, каким тебя произвела изначальность, принявшая в себя первые семена жизни, - с самого рожденья совершенным. Это ты из безвидной и безобразной бесформенности всему придал вид. Весь мир словно в какой-то общей гробнице покоился; но ты разбил ее; ты загнал облегавший мир хаос в самые дальние глуби преисподней, где, поистине,
Створы железных дверей и порог, окованный медью,
Несокрушимо его сторожат, заграждая путь к возврату.
А сияющему свету ты настежь распахнул темницу ночного мрака и стал творцом всего, что лишено дыханья, и всего, что дышит. Влив в людей замечательное единомыслие, ты связал их высокими узами страстной дружбы, чтобы она воспитывала в еще непорочной и нежной душе мужающего подростка благое стремленье к совершенству.
(33) Брак представляет средство обеспечения необходимой преемственности рода человеческого. Но только любовь философа к юноше вызывается высоким величием души. А все, что от избытка порождает искусство, облекая красотою формы, имеет цену большую, чем то, что служит насущной потребности, и прекрасное всегда выше необходимого. И вот, пока человек пребывал в невежестве и не имел приятного досуга, чтоб с каждым днем становиться искушенней в лучшем, он был доволен узкими границами самого необходимого и, гонимый временем, не мог изобрести изящной жизни. Но, когда настоятельнейшие нужды были удовлетворены и умы потомков освободились от гнёта необходимости, получили постоянный досуг и с ним возможность поразмыслить о предметах более высоких, - после этого мало-помалу стали вырастать различные науки. Об этом мы можем догадываться, наблюдая не дошедшие еще до своего совершенства искусства. Едва лишь появились на земле первые люди, как они стали искать средство утолить свой повседневный голод; находясь в плену у нужды сегодняшнего дня, когда недостаток не позволял выбрать лучшее, они питались простой травой, выкапывали из земли мягкие корешки, а чаще всего кормились плодами дуба. Со временем однако подобная пища была отвергнута и оставлена на долю животных, лишенных разума; [ с.72] настойчивый труд пахаря открыл посев пшеницы и ячменя, видя, как ежегодно они возобновляются. Безумец и тот не скажет, что дубовый желудь лучше, чем хлебный колос.
(34) Дальше. Кто не знает, что в начале жизни человеческого рода люди, нуждаясь в прикрытии, одевались в косматые шкуры, содранные с животных? …
(35) Пусть же никто не требует, чтобы любовь мужчины к мужчине восходила в стародавние времена: тогда необходимо было общение с женщиной, чтобы без посева не погиб окончательно наш род. А всему многообразию знаний и этой жажде возвышенной любви к прекрасному было суждено выйти на свет лишь в нынешний век, не оставляющий без исследования ничего, чтобы вместе с божественною философией расцвело юношелюбие. Берегись же, Харикл: не именуй презрительно негодным того, что не было известно раньше и лишь потом оказалось измышленным; хотя в записях времени сношенье с женщиной и старше, чем любовное влеченье к отроку, не унижай последнее: напротив, образ жизни древних давайте считать рожденным необходимостью, а то, что разум человека, получив досуг, недавно открыл сверх того, должно цениться выше.
(36) … [ с.73] … Сама природа осудила животных не получать ни одного из благ, доставляемых разумом и предназначенных ею для других, - так что не удивительно, если вместе с остальными они не знают и страсти, внушаемой мужчине мужчиной. Да, львы не любят львов, но ведь на то они и не философы; не влекутся и медведи к медведям, но ведь и прелесть дружбы им не известна. Тогда как мысль человека в союзе со знанием, изведав многое на опыте, остановила свой выбор на прекраснейшем, признав любовь к мужчине надежнейшей из всех видов любви. …
(38) … На самом деле, отмеченная печатью безобразия, женщина чужеродной красотой обманывает свой от природы неблагопристойный вид. …
(44) Теперь достойно будет противопоставить порокам женским поведенье мужающего отрока. Чуть свет покинув ложе, не разделенное ни с кем, и смыв чистой водою с глаз остатки сна, закрепивши пряжкой на плече плащ, подросток оставляет отчий очаг и, потупив взоры, идет по улице, не глядя в лицо никому из встречных. Пристойный хор служителей и дядек идет за ним, держа в руках высокие орудья добродетели: не блестящие надрезы гребня, могущего разгладить прическу, не зеркала – неписанные образы, что с точностью вторят чертам лица, - нет, многочисленные складни табличек письменных идут вслед ему или книги, хранящие деянья старинной доблести, или, если путь лежит к учителю музыки, - мелодическая лира.
(45) После, вдоволь изощривши душу во всяких ведущих к мудрости науках, насытив ум свой всем кругом добрых знаний, юноша и тело свое [ с.76] предает трудам благородных упражнений: фессалийские кони занимают его, а потом, быстро укротив свою юность, как молодого коня, юноша среди мира изучает военное искусство: бросает дротики и метко целящей рукой пускает стрелы. Затем – блестящие палестры. Под зноем полуденного солнца прах покрывает крепнущее тело; пот гимнастических трудов струится каплями. После – короткое купанье и трезвый стол, чтоб, подкрепившись, тотчас же снова приступить к работам. Ибо снова с юношей беседуют наставники, и снова его память изощряется затейливыми вопросами о древних подвигах: кто из героев отличался мужеством? кто дал свидетельства высокого ума? кто справедливость возлюбил и скромность? Так еще нежная душа увлажняется росою добродетели. Когда же вечер положит предел занятиям и желудок предъявит свои неизбежные права, подросток платит ему умеренную дань и засыпает сладким сном, вкушая завидный отдых от дневных трудов.
(46) Так кто же не станет любовником такого отрока? Чьи глаза глядят так слепо? Кто так убог рассудком и увечен мыслью? Как не полюбить его, Гермеса в палестрах, Аполлона в мусических искусствах, наездника не хуже Кастора, его, кто смертным телом преследует божественную добродетель? Боги небесные! Да я бы согласился всю жизнь без перерыва сидеть вот так, напротив друга, и слушать близко его сладостную болтовню; когда он выходит, выходить с ним вместе и быть сообщником его во всем, что б он ни делал. О, конечно, любовнику хотелось бы, чтоб неуклонно, ни разу не споткнувшись, прошел любимый всю свою жизнь до старости, не ведая печалей, не узнавши никогда испытаний злобной судьбы. Но если все же, по закону человеческой природы, недуг его коснется, я буду страдать со страждущим. Вздумает он пуститься в бушующее море – я поплыву с ним вместе; и если насилие тирана заключит его в железо, я сам скую себя такими же цепями. Враг, ненавидящий его, всегда будет моим врагом, и милы мне будут те, кто питает к нему привязанность. А если разбойников увижу иль воинов, на него устремляющих свой меч, я подыму оружие, хотя бы через силу. Когда ж возлюбленный умрет, я пережить его не соглашусь и ближайшим после него друзьям моим отдам последнее распоряженье: общий курган насыпать и, смешавши с костями кости, даже безгласный прах мой не разлучать с прахом любимого.
(47) Но не моя любовь достойнейшим впервые начертает всё это. Нет! Высокий дух героев, близкий богам, установил закон, чтобы любовная привязанность друзей не умирала до последнего дыханья. Фокида с детских неразумных лет связала Ореста и Пилада. Взявши бога в свидетели своей взаимной страсти, они, как на одном челне, проплыли всю жизнь: вместе убили Клитемнестру, словно оба были сыновьями Агамемнона; от руки обоих пал мертвым Эгисф. Когда Орест бежал, гонимый Карами, Пилад страдал не меньше его, а на судилище был защитником Ореста. Границы самой Эллады не могли измерить их дружеской влюбленности, и поплыли они на край земли, в пределы скифов: один – охваченный недугом, второй – не оставляя друга своим уходом. Но, едва они вступили на [ с.77] землю тавров, как тотчас же их приняла Эриния, карающая матереубийц: в припадке обычного безумия Орест упал, и варвары кругом обступили лежащего. Но Пилад
Отер с уст пену и заботливой рукой
Его одеждой добротканною покрыл,
обнаружив нрав не просто любовника, но и отца. Когда же было решено, чтобы один из них остался и был предан закланью, а другой отправился в Микены, чтобы доставить письмо Ифигении, то оба вызвались остаться друг за друга, и каждый думал, что он сам будет жить в оставшемся в живых. Орест, отталкивая от себя письмо, считал, что достойнее взять его Пиладу; казалось, из любимого он сам превратился в любовника. Он говорил: