Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
Он заснул и проснулся оттого, что отец гладил его по голове. Это было неожиданно и непривычно — отец был все-таки неласковым человеком.
— Вот что, — сказал отец. — Давай договоримся на будущее: если тебе в жизни что-то неясно — подойди и спроси. А то бог знает куда тебя занесет!.. Что же касается нас… Понимаешь, брат, в каждой семье есть свои сложности. Идеальных семей не бывает. Надо только уметь подняться над мелочами — понимаешь? Взрослые люди быстро устают, нервы уже не те, ничего не стоит сорваться.
Слова у отца были какие-то холодные и круглые, как ледышки.
— И в таком случае, — добавил он, — детям никак не надо влезать в дела взрослых.
Отец ничего не объяснил, ничем не помог. Поэтому в душе Володьки осталось прочное убеждение, что взрослым дозволен обман. Он возненавидел ложь. Это было для него, как тяжелая болезнь. С годами ненависть ко лжи перешла вообще на все безнравственное — с его точки зрения, разумеется. Несколько месяцев назад, когда он работал в таксопарке, его сменщик, поначалу казавшийся славным парнем, начал втолковывать ему, как нужно различать «клиентов». П и д ж а к — клиент выгодный, на счетчик не смотрит, платит хорошо. Ш л я п а — мелкая сошка, ездит только на короткие расстояния и платит копейка в копейку. Выгодное дело — подсаживать г р а ч е й: тогда двойная оплата… Володька слушал и вдруг спросил:
— Ты это серьезно?
— Чудик! Конечно, серьезно.
— А тебе никто не говорил, что ты с дерьмецом?
Сменщик обиделся, но сумел сдержать себя.
— А ты, значит, бесполезное ископаемое? Такие у нас не задерживаются. Наш брат на подсосе ходить не любит.
«На подсосе» означало — быть без денег… А потом это выступление на профсоюзном собрании относительно поборов и заявление о расчете…
Так вот — мать. Или «маман», как он ее называл…
Пожалуй, по-настоящему он понял ее лишь тогда, когда не стало отца и они переехали сюда, в Стрелецкое.
Конечно, смерть отца потрясла его не с такой силой, как мать, и в этом — как ни кощунственно может показаться — оказалось свое преимущество. Мать была надломлена и растеряна — он же, наоборот, словно обрел взрослость. Он делал почти все, что прежде делала мать, и это получалось как-то само собой: сходить за картошкой, снести белье в стирку, убрать в доме…
Ему нравилось, когда мать говорила о нем: «Мой мужчина». Ему не нравилось, что она, возвращаясь с работы, сразу садилась за швейную машину. Однажды он увидел, что мать надела очки…
Эти вечерние работы связались в Володькином сознании с новым пальто, которое мать купила ему, с новым костюмом, с новой обувью, и он хмурился, потому что знал их подлинную цену. Через два или три месяца он принес и положил перед матерью несколько бумажек — там было рублей тридцать или чуть больше… Мать спокойно спросила:
— Откуда?
— Заработал.
— Чинил машины?
— Два мотороллера.
— Когда ты только успел научиться? — вздохнула мать.
— Всю жизнь на этой работе, — хмыкнул Володька.
Наверно, он обиделся бы, если на эти первые деньги мать купила ему что-нибудь. Она ничего не купила. Его деньги пошли на памятник отцу…
В следующие месяцы он зарабатывал уже по семьдесят, а то и по восемьдесят рублей. В Стрелецком он был, как говорится, нарасхват. Владельцы машин, мотоциклов, мотороллеров приходили сюда, домой, чуть ли не каждый вечер, просили «поглядеть телегу»… А потом были и сто, и сто двадцать рублей — совсем неплохо для школьника, который к тому же умудрялся нормально учиться. И вдруг Любовь Ивановну вызвали в школу, к директорше.
Странно: поднимаясь по лестнице, Любовь Ивановна испытывала уже забытое, казалось бы, ощущение провинившейся школьницы. Потом оно сменилось щемящим предчувствием какой-то беды, чего-то снова непоправимого, и в директорский кабинет она, вошла с отчаяньем человека, готового ко всему, даже к самому худшему…
Грузная, с мятым, недобрым лицом женщина не протянула ей руку, только кивнула на стул:
«Садитесь. Расскажите, в какой обстановке растет ваш сын?»
Она рассказала.
«Вы им довольны?»
«Да, вполне».
«Ну, еще бы! А вот мы не очень-то довольны».
«Почему? Что-нибудь случилось?»
Тут-то ее, директоршу, и понесло! Послушать — выходило, что Володьку в классе не любят, он груб, с товарищами говорит резко — что на уме, то и на языке, — а вчера вообще учинил самую настоящую драку. Причина? Что ж, он не скрывал причину… Оказывается, он у вас — как это? — п о д х а л т у р и в а е т? Чинит местные машины? Любовь Ивановна кивнула: лично она не видит в этом ничего худого. Директорша выкатила на нее глаза и сразу стала очень похожей на кого-то, но Любовь Ивановна не успела сообразить — на кого? Но ч и н и т-т о он за д е н ь г и?! Любовь Ивановна снова кивнула: да, она знает и это. Все, что Володя зарабатывает, он приносит домой, они собрали нужную сумму на памятник отцу…
Директорша откинулась на спинку стула. Ах, вот как! Стало быть, мамаша не видит в этом ничего худого?! А вот мальчик, которого Якушев вчера избил, рассказывал в классе, что в а ш сын (она помахала какой-то бумажкой), в а ш сын хапуга и рвач! Его пригласил отец этого мальчика, — так вот, Якушев, то есть в а ш сын, заломил за ремонт столько, что у хозяина машины глаза на лоб полезли. А что делать? Автомастерской для частников в Стрелецком пока еще нет, вот и пользуются этим всякие рвачи, вроде в а ш е г о сына. Она уже не говорит о том, что школьник должен только учиться, и хорошо учиться, это его долг перед народом.
«Я хотела бы продолжить разговор в присутствии Володи», — сказала Любовь Ивановна.
«Еще что за новости! Только этого и не хватало. Вы что же, не верите мне?»
«Извините, не верю. Просто я лучше вас знаю с в о е г о сына».
«Ну, что ж, — сказала директорша. — Этого мы так не оставим. Предупреждаю — будут приняты меры. И к нему, и к вам».
«Я тоже так не оставлю», — сказала, поднимаясь, Любовь Ивановна. Даже стоя она была одного роста с сидевшей директоршей.
Прямо из школы она кинулась к Ангелине: что делать?