Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
— Но понимаешь… — Он чего-то недоговаривал, словно стеснялся. — Понимаешь, это мои друзья, и я не могу…
— Друзья?. — вскинулась Любовь Ивановна. Только теперь она заметила, что Ангелины нет и она одна с этими, уже подвыпившими, мужчинами. — Друзья, говоришь? Так вот — вон отсюда! Слышите? Вон!
Любовь Ивановна пошла на этих двоих, и один — видимо, Шурин муж — попятился, а другой, приподняв руку, будто ожидая удара, сказал с угрозой:
— Ну, ну, ну, мамаша! Больно разошлась! Что ж мне, на снежку сегодня ночевать и снежком закусывать?
— Вон!
Она кричала, не помня себя, — вон, вон отсюда! — кричала и гнала потому, что сзади, за ее спиной, был с ы н, которого она должна была защитить от э т и х страшных ей людей. Но ей не было страшно идти на них, и она шла, пока не попятился и второй. Шурин муж взял его за рукав: ладно, пойдем, она же не в себе, понимать надо… Вот тогда в дверях и оказалась Ангелина.
— Сами пойдете или подсобить? — спросила она.
— А это что еще за безымянная высота? — с пьяненькой ухмылкой спросил второй — и тут же вылетел в коридор после толчка Ангелины.
Она захлопнула за ними дверь.
Любовь Ивановна опустилась на стул, сил у нее уже не было, будто все ушли на то, чтобы выгнать отсюда приятелей Кирилла. Ангелина командовала: «Где таз? Надо собрать посуду…», «Чистая скатерть есть?», «А стиральный порошок где?». Кирилл стоял у окна, отвернувшись, глядел на улицу и отвечал нехотя, через плечо: таз в ванной, чистой скатерти у него нет, стирального порошка тоже нет, есть где-то кусок хозяйственного мыла…
— Может, ты все-таки шевельнешь руками? — резко спросила его Ангелина. — Я ведь не обязана убирать твой хлев.
— А я вас не звал, — все так же, не оборачиваясь, ответил Кирилл.
— Ах, он меня не звал! Ты, между прочим, и родную мать тоже не звал, да она приехала. Жалеешь, что твоих дружков выгнали? Или что бутылку с ними не допил? — Тут же она набросилась на Любовь Ивановну: — А ты чего сидишь, будто конец света пришел? Идем, я и от Шуры этих алкашей выгоню, а тебя спать уложу. Слышишь, статуя?
Любовь Ивановна не шевельнулась. Ангелина потянула ее под руку: идем, идем! Две ночи не спала, лица на тебе нет! И, уже от двери, бросила Кириллу:
— А ты чтоб из дома никуда, понял? Догоню и на улице ноги выдеру, откуда растут.
Все это проходило мимо Любови Ивановны, мимо ее сознания. Тупая боль в затылке росла, ширилась, ее подташнивало — видимо, подскочило давление. Если б не Ангелина, она и не поднялась бы, пожалуй… Ангелина провела ее в соседнюю квартиру. Мужчин там не было: должно быть, ушли распивать свою бутылку…
— Ее надо уложить, — сказала Ангелина Шуре. — Ты посиди с ней, пока я там порядок навожу.
— Конечно, конечно, — торопливо согласилась Шура.
Она сидела на кровати, в ногах у Любови Ивановны, и говорила, говорила, говорила, словно обрадовавшись тому, что наконец-то может поговорить с нормальным человеком, — и странно: Любовь Ивановна начала приходить в себя, прислушиваться к Шуре, потому что все чаще и чаще она называла Кирилла…
— …Девушка у него была. Ничего, интересная, с нашего магазина, черненькая такая… С месяц назад приходит, садится вот здесь и плачет. «Ухожу от него, говорит, сил моих нет. Пьет, а я на таких вот как нагляделась… Зачем, говорит, мне пропойца? Семьи с таким все равно не будет». Она от него аборт сделала, испугалась, что ребенок уродом родится… Я ей говорю: «Кирилл, в общем-то, добрый парень, может, ты его от этого дела отвернешь?» А она мне: «Ты-то, говорит, отвернула?» Что ей ответишь? Видать, бутылка сильней нас… Так и ушла, даже работу бросила. Я встретила ее недавно, она в рыбном сейчас, возле вокзала… Хотите, зайдем, познакомлю?
— Зачем? — спросила Любовь Ивановна.
— В общем-то, конечно, уже незачем… — согласилась Шура.
— …Ему-то хорошо, удобно — своя квартира, отдельная, а соседям каково? Месяца два назад заявление на товарищеский суд подали. Шум у него был, и драка… Я зашла, гляжу, а он на полу лежит, избитый, и кровь кругом… Очухался через несколько дней и за прежнее. Судили его на товарищеском, обещал, что будет тихо… Лечить его надо. Вы его здесь в больницу положите или с собой возьмете?
— С собой, — ответила Любовь Ивановна.
— …На халтуре-то он неплохие деньги зарабатывает и тут же все спускает до копеечки… Придет ко мне, сядет на кухне. «Шура, говорит, есть у тебя чего пожрать, и еще на «Беломор»?» Я говорю: «У тебя же вчера аванс был?» Махнет рукой и молчит… А как-то, как раз в день получки, я в аптеку пошла и поглядела… Ведут его, пьяного, двое. Завели за гараж, я за ними. Гляжу, а они ему карманы выворачивают… Вот куда денежки-то уходят! Выпьет с дружками на десятку, они его захмурят, парни-то здоровые, не чета ему, ну, а остальное и отберут… Утром спрашиваю: «Помнишь, что вчера было?» Ничего не помнит!..
Она рассказывала еще и еще, но Любовь Ивановна словно отключилась. Даже то, что она узнала от совсем чужого, в сущности, человека, было достаточно страшно, и Любовь Ивановна не хотела знать ничего больше. Видимо, в силу вступила какая-то защитная реакция и помогла ей отключиться, уснуть, чтобы хоть на пару часов уйти от всего того злого, что вдруг неожиданно ворвалось в ее жизнь…
— Вы спите, спите, — сказала Шура, вставая. — Я ведь еще сколько рассказывать могу, да всего не перескажешь…
Ночевать Ангелина поехала к Егору. Надо было наконец-то познакомиться с другом мужа, его семьей, передать письмо Жигунова и посылку — несколько банок домашнего варенья. В Мурманске вишневого или клубничного днем с огнем не сыщешь… С Любовью Ивановной договорились так: утром, часов в девять, встречаются на автобусной остановке у вокзала и едут на кладбище.
В квартире Кирилла было чисто. Кирилл — трезвый, растерянный от неожиданного приезда матери, от того скандала, который она здесь учинила его дружкам, наконец, от стыда или сознания собственной вины (так ей, во всяком случае, казалось) — был тихим, но совсем чужим, незнакомым ей. Разговор не получался. Она спросила его о т о й девушке, и Кирилл ответил нехотя: все кончено, зачем говорить о том, чего нет…