Этнография

Андреев А.

— Не понимаю.

— Чего не понимаешь?

— Чего ты дерешься.

— Да это я не тебя, — снова беззаботно махнул он рукой и засмеялся.

— Ага, — ответил я. — Это очень приятно, что не меня. А кого же? Рожа-то моя.

— Ну, рожа-то твоя, — подтвердил он, — так чего, пойдем или посидим?

— Посидим, — решил я, потому что понял, что попал в новую задачу.

— Посидим, — легко согласился он. — Так что ты там насчет искренности-то надумал, победитель соцсоревнования.

Я понял, что за этим прозвищем скрывается подсказка:

— Почему победитель соцсоревнования?

— А у нас так мудрено, как ты, бывало, председатель колхоза выступал. Я как тебя слышу, так сдержаться не могу, так бы ему, гниде, по зубам и врезал. Ты не обращай внимания! — и врезал, гад, еще раз!

Сначала я чуть не купился на это объяснение. Потом до меня дошло, что раз я говорю как председатель на собрании, значит, я могу говорить и по-другому! Как? Да как угодно. Не как председатель, так как директор или секретарь райкома… Это сейчас, когда я пишу, получается, что дошло как-то быстро и сразу. Я тогда по роже получал, наверное, с час, если не больше.

Но все-таки исчерпывается даже тупость. В какой-то миг меня осенило и я понял, что должен задать себе вопрос: а как кто я говорю?

И тут же понял, что у меня много обликов для разных случаев. И комсомольский активист, и уличный хулиган, и хороший мальчик… Конечно, хороший мальчик! Я говорил со Степанычем так, как полагается престарелому хорошему мальчику.

А зачем? Да чтобы он был управляемым и хвалил меня, если не в глаза, то рассказывая другим. Особенно приведшей меня к нему тете Шуре. А там, глядишь, и до мамы дойдет, и она будет гордиться, что воспитала такого хорошего мальчика!..

Меня даже испарина пробила, пока я разматывал это. Но порадоваться я не успел, потому что меня вдруг осенила следующая догадка: как я говорю — это одно дело, но там, в глубине, где нет слов, что-то происходит, какое-то движение. И оно всегда одно и тоже, и без слов. А это я здесь снаружи выбираю, в какие одежи одеть это глубинное движение. И одеваю в зависимости от того, какой человек передо мной, и какое я хочу на него произвести впечатление.

А что же это за внутреннее движение? Можно ли его выразить совсем без слов? Ну, это вряд ли!.. — подумалось мне. Где-то шевельнулось подозрение, что можно и совсем без слов, но я это принять не смог, это было уж слишком. Зато я понял, что слова бывают не просто какие угодно. Они бывают двух видов: какие угодно и такие, которые достаточны. Достаточны и не более. Просто желание, выраженное в слове, и никаких довесков, никакого дополнительного воздействия и произведенных впечатлений.

— Степаныч, я хочу поесть, — медленно сказал я. Даже в таком коротком предложении еще оставалось лишнее — это «по», прибавленное к есть. Но это я преодолеть не смог, и Степаныч это принял.

Продолжая что-то говорить, он поднялся и пошел за горшком, в котором у него была тушеная картошка. Принес горшок, поставил на стол. Подал мне хлеб и нож. Так подал, что я принялся его резать. Сходил за ложками, солью и зеленым луком, который я тут же почистил. И все это не прекращая говорить, как бы между делом.

Только когда он замолчал, я понял, что говорил он для того, чтобы я понял: когда просьба естественна и естественно высказана, человек не ощущает ее помехой своим делам или чем-то, что дорого стоит. Просто человек захотел есть, и его надо кормить.

Почему же я ощущал себя так неловко, когда хотел попросить еды? Да разве только еды? Почему нам так трудно просить людей о чем угодно?

Да потому, что кроме того, о чем мы говорим словами, мы просим их всегда еще о чем-то, о какой-то услуге. И достаточно дорогой в психологическом смысле услуге.

Почему мне было так трудно попросить поесть? Да потому, что, приходя в гости, я полностью теряю хозяина в себе. Теперь я гость, а хозяин тот — к кому я пришел. И значит, он должен меня кормить. И когда я нарезаю крутые виражи, вроде: А как насчет немножко перекусить? — я на самом деле прошу другого человека оказать мне услугу и меня покормить. То есть поработать на меня, поприслуживать мне. И еще кучу всего сверх этого.

Я не могу поесть сам, а уж тем более в чужом доме покормить хозяина!

Как только это до меня дошло, Степаныч замолчал. Он всегда очень хорошо видел, когда во мне происходили смены и приходило осознавание или понимание. Потом улыбнулся и сказал:

— Председатель, он на то и председатель, чтобы седать пред. Он и говорит от имени народа, потому что перед ним сидит. Вот так вот выставляет перед собой заставку, она толковая, пускай болтает. Слюней по углам напускают, слюни говорят! — это он имел в виду сказку, где Василиса премудрая, сбегая от Морского царя, три раза плюет в углы избы, а потом слюнки разговаривают с царскими слугами и тянут время, пока беглецы спасаются. — Сопли здесь, а человек далеко. Так и наш председатель слюней напускает, не придерешься. Его же нет! Умные сопли от лица народа, ими всю избу завесить можно, если уметь. И ведь все о большом, о хорошем!

Искренность — она в мелочах. Она — просто голые стены и никаких слюней!

Впоследствии уже следующий мой учитель, которого все звали Дядькой, сказал мне, что эти умные говорящие слюни можно назвать Толковином. Это такое пространство сознания, где ты хранишь умные слова и выражения. Когда тебе чего-то хочется, оно рвется из тебя чистым желанием без слов, но проходит через пространство разума, где облекается в слова. В простые и прямые.

Однако твои умные советчики не могут позволить тебе выглядеть таким простым и понятным. Больно прост — за дурака сойдешь. Они перехватывают простые слова и отправляют их в пространство Толковина. И Толковин тут же переводит их на другой язык. На язык кого-то из умных людей, кого ты встречал в жизни. И из тебя выходят те же слова, но в переводе. И это уже есть ложь! А ты — опущен, потому что не можешь принять себя без украшений. Без прикрас ты плох и гадок — вот что ты думаешь про себя. Иначе зачем тебе себя украшать?! Это значит, что ты ненавидишь себя, а заодно и всех остальных, кто заставил тебя себя ненавидеть. Вот это и есть естество неискреннего человека.

Переводчика-толковина нужно научиться видеть. После этого нужно научиться задавать себе вопросы: зачем ты приукрашаешь то, что говоришь. Почему тебе нельзя просто говорить то, что есть. Однажды он исчезнет, потому что тебе больше не нужно будет прятать себя.

Глава 5. Дядька. Как начиналась для меня Наука думать

Ранней, ранней весной 1986 года я приехал к тете Шуре и узнал, что Степаныч ушел.

— Иди к Дядьке, — сказал она, — пройдешь напрямки. На Клязьме лед еще должен быть.