Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

Юрчак Алексей Владимирович

Необычные исторические условия, при которых подобные профессии могли стать привлекательными, возникли в результате перформативного сдвига авторитетного дискурса. В данном случае закон об обязательном трудоустройстве исполнялся исключительно на уровне формы, а его констатирующий смысл изменялся до неузнаваемости (всеобщая обязательная профессиональная занятость подменялась на легальную минимизацию занятости), в результате чего появлялась возможность для формирования новых сообществ, видов знания, интересов, творческих занятий, способов организации времени и так далее. Можно было быть писателем, который, не являясь членом Союза писателей, не мог публиковаться и потому должен был иметь иное официальное «место работы». Можно было заниматься изучением древних языков или рок-музыкой, опять-таки без государственно признанного статуса. Отсутствие статуса профессионального писателя или музыканта в принципе не давало возможности зарабатывать на жизнь литературой или музыкой (хотя были и исключения — например, «музыканты-любители», подрабатывающие в ресторанах, на юбилеях и так далее). Но работа в котельной удовлетворяла закону об обязательном трудоустройстве, при этом обеспечивая минимальный доход и максимальное свободное время для занятий теми же литературой или музыкой. Эта практика была настолько распространена среди некоторой части городской молодежи и даже людей средних лет, что к началу 1980-х годов в центральных районах города на работу техника котельной стало сложно устроиться. Рок-музыкантов-любителей стали называть «кочегарами-рокерами» ^{285} , а знаменитая группа «Аквариум» позже в одной из песен назвала своих сверстников «поколением дворников и сторожей» [140] .

140

Из одноименной песни на слова Бориса Гребенщикова «Поколение дворников и сторожей». См. также: Yurchak 1997.

Как и в предыдущих примерах, сообщества, формировавшиеся в этих условиях, подчас начинали сами контролировать доступ к таким рабочим местам, предпочитая заполнять вакансии своими. Такая практика позволяла общаться людям, имеющим схожие отношения с авторитетным дискурсом системы и схожие интересы в искусстве, философии или религиозной сфере [141] , а также способствовала существованию взаимозаменяемости на работе, что было особенно важно в ситуациях, когда многие из членов этих сред «в свободное время» вели активную социальную, творческую или научную деятельность, хотя и не признанную и не институционализированную государством. Тем не менее некоторые из этих «кочегаров» имели вполне реальные научные степени. Одну из знакомых Инны, пытавшуюся устроиться на работу в котельную, спросили, чем она занимается. Услышав, что это средневековая история, ей ответили: «Что? Средние века? Ой, нет, нет. Здесь все занимаются историей права. Два кандидата наук, а третий скоро защищается» ^{286} . Этим историкам требовалось свободное время для исследований, не стесненных работой в государственных институтах, что давало возможность читать литературу и писать труды на темы, которые выходили за рамки, принятые государственными изданиями. В таких случаях зарплату кочегара можно сравнить со своеобразным государственным научно-исследовательским «грантом», позволявшим человеку заниматься определенной творческой или академической деятельностью, при этом не контролируя ее. Однако функционировал этот «грант» только в контексте вненаходимости по отношению к государственному дискурсу — «исследователь» не имел доступа к академическим ресурсам и сообществу, а большинство трудов, написанных таким образом, в государственных изданиях не печаталось. Это вновь иллюстрирует внутреннюю парадоксальность системы, в которой государство выступало спонсором занятий и видов существования, которые оно не предвидело и которые подчас даже противоречили его авторитетным высказываниям.

141

Так, работая в ленинградской котельной в 1970-х — начале 1980-х, Борис Останин и Борис Иванов писали многотомную историю петербургских кладбищ и церквей, которая была опубликована уже в послесоветское время (Лурье 2003).

Работа в котельных позволяла заниматься культурологическими, философскими или религиозными темами, которые были практически исключены из советского академического канона, — буддизмом, зарубежным джазом, философией экзистенциализма и так далее. И хотя оклад работника котельной был ниже любых других, он позволял поддерживать вполне приемлемое существование, поскольку прожиточный минимум в Советском Союзе был невысоким, а базовые нужды субсидировались государством. По словам одного рок-музыканта, «до начала гласности и перестройки он мог жить на три рубля в неделю»^{287}. Плата за квартиру, питание, транспорт, одежду, книги, билеты в театр, кино и музеи была весьма невысокой, а здравоохранение и образование — практически бесплатными. Таким образом, эти художественные, философские и научные среды формировались при прямой поддержке государства, но производили при этом формы знания, которые государство до конца не контролировало.

Трубами, подающими тепло в сотни квартир, котельные были физически встроены в самое нутро системы, являясь ее неотъемлемой структурной частью, позволявшей системе воспроизводиться. Но при этом они создавали массу времени и пространства для размышления, которые частично выпадали из-под контроля системы. Иными словами, такие кочегары-техники находились одновременно внутри и снаружи системы, проводя время в зонах вненаходимости par excellence.

Пространство и время вненаходимости

Число советских граждан, пожертвовавших своей профессиональной карьерой ради подобных должностей и занятий, было, конечно, ничтожно мало. Однако примеры котелен важны не потому, что они представляют некую «норму» поведения, а потому, что они ярко иллюстрируют отношения вненаходимости, которые в менее ярких формах распространились в этот период по всей системе, став ее внутренним системным принципом существования и воспроизводства. Котельные следует рассматривать не как исключение из общего правила, а как наиболее яркое проявление этого правила.

В начале 1980-х годов повсюду распространились менее «экзотические», но не менее важные примеры отношений вненаходимости. Некоторые из них мы уже видели. Рассмотрим другие. Как мы помним, большинство служащих советских предприятий и организаций — заводов, институтов, библиотек, комсомольских комитетов и так далее — регулярно участвовало в различных официальных мероприятиях, считавшихся добровольными и неоплачиваемыми, — демонстрациях, субботниках [142] , дежурстве в ДНД [143] , работе «на картошке» в колхозах [144] и прочее. В действительности руководству все чаще приходилось давать служащим отгул (оплачиваемый день, свободный от работы) в обмен на участие в этих мероприятиях. Хотя отгулы давались не за все мероприятия, не всегда и на каких-то предприятиях менее охотно, чем на других, система отгулов распространилась повсеместно, была общеизвестна и все чаще ожидалась большинством советских служащих как привычная плата за «добровольное» участие в общественных мероприятиях. Отгулы и иные подобные меры были не чем иным, как небольшими локальными технологиями по воспроизводству системных институтов и отношений путем создания в них пространства и времени вненаходимости.

142

См. главу 3, прим. 18.

143

«Добровольная народная дружина» — система гражданских патрулей, следящих за порядком на улицах города. Эти патрули обычно составлялись из студентов или служащих (в основном, мужчин, но не только), которые участвовали в них в течение одного вечера, раз в несколько месяцев.

144

Помощь колхозам в сборе овощей с полей (в первую очередь картошки), организованная государством.

Огромная масса других подобных технологий распространилась по всей системе. Городские магазины и учреждения все чаще закрывались на некоторое время в течение рабочего дня (или на весь день) «по техническим причинам», «на санитарный день», «на ремонт», «на переучет» и так далее. Городские жители все чаще ожидали, что тот или иной магазин будет скорее закрыт, нежели открыт. Формально причины закрытия были вполне официальными (технические неполадки или финансовый переучет), но в большой степени их действительный смысл заключался в создании свободного от работы времени и пространства (подобно тому, как члены комитетов комсомола, о которых мы писали в главе 3, могли использовать свое комсомольское положение для ухода от профессиональных обязанностей в течение рабочего дня). Чиновники, начальники, администраторы, кассиры вечно отсутствовали на своих рабочих местах, и, когда этот факт стал общим местом, он тут же попал в городской фольклор. Согласно одному анекдоту того периода, «табличка на могиле чиновника гласит: “меня нет и не будет”» [145] .

145

Фраза, ставшая в этот период стандартной вывеской на двери кабинета или в окошках советских учреждений.

Каждая из этих технологий способствовала детерриториализации параметров советской системы, включая суверенный государственный режим времени и пространства. Исследователи уже обращали внимание на то, что социалистическое государство присваивало себе время своих граждан (Катрин Вердери называет это «огосударствлением времени» ^{288} ), а граждане, в свою очередь, использовали контрмеры для замедления времени ^{289} . Эти важные наблюдения по поводу изменений темпорального режима социализма, однако, следует подкорректировать. Делая упор на стратегии замедления времени (например, на желании работать помедленнее, не торопиться с выполнениями заданий, получать как можно больше выходных), этот анализ неизбежно воспроизводит элементы знакомой бинарной модели государственного подавления / гражданского сопротивления. Очевидно, однако, что замедление производственного времени было не единственным и, возможно, даже не главным способом изменения темпорального режима Советского государства. Помимо него советские граждане использовали массу других технологий изменения времени. Иногда они, напротив, ускоряли время — например, посредством распространения отношений «блата» [146] , позволявших сокращать время ожидания в очередях, или посредством всевозможных неформальных договоренностей, которые позволяли выполнять задания быстро только на уровне чистой формы, не тратя времени на соблюдение их буквального смысла (подобно тем методам, которыми пользовались комсорги для выполнения комсомольских поручений, — см. главу 3). Советские граждане также повышали непредсказуемость течения времени (например, участвуя в постоянном и не ограниченном по времени общении, которое могло длиться всю ночь или весь рабочий день), создавали множество видов символического свободного времени, предпочитая непритязательную работу, дающую множество выходных (кто-то работал в котельных, кто-то пользовался постоянными отпусками по больничному, кто-то накапливал отгулы и так далее), и, наконец, создавали временной режим вненаходимости, интересуясь темами и занятиями, которые были удалены во времени и пространстве по отношению к текущему авторитетному дискурсу государства (от занятий древней историей и изучения «экзотических» языков до занятий теоретической наукой, поездок в археологические экспедиции, походов в удаленные, малозаселенные, находящиеся как бы «вне» исторического времени участки страны). Результатом этих практик, видов деятельности и интересов, распространившихся повсюду, было не просто замедление времени, которое государство пыталось контролировать, а создание нового режима темпоральности. Время, проведенное внутри государственной системы, одновременно оказывалось временем, проведенным за ее пределами. В одновременности состояний внутри и снаружи и заключалась вненаходимость. В этом новом режиме темпоральности подчас не оставалось времени для «обычных» советских дел. Вспомним замечание Инны, приведенное в начале главы, о том, что в университет она ходила редко из-за недостатка времени.

146

Неформальная система связей, позволяющая в обход существующих правил добиваться каких-либо благ, изыскивать определенные ресурсы, получать помощь и так далее (см.: Ledeneva 1998).

Мы уже говорили о том, что было бы ошибочным рассматривать пространство и время общения в различных социальных средах как некие «острова» правды и свободы, изолированные от пространственно-временного режима государства. В действительности отношения между пространственно-временным режимом государства и режимом «вненаходимости» были гораздо более переплетенными. Природу этих отношений можно проиллюстрировать с помощью метода феноменологической инверсии между частным и общим. Такую инверсию используют многие социальные географы и антропологи, описывая отношения между понятием пространства вообще (space) и понятием конкретного места или местоположения (place) [147] . Например, антрополог Мэрилин Стратерн (Marilyn Strathern) критикует распространенное «естественное» понимание пространства и места, согласно которому пространство рассматривается как огромный «единый фон», из которого как бы вырезаются конкретные «отдельные места», — то есть согласно которому любое конкретное место рассматривается как частный случай общего бесконечного пространства. Парадокс заключается в том, замечает Стратерн, что такой абстрактный взгляд противоречит реальному человеческому опыту пространства — ведь мы никогда не воспринимаем пространство целиком, а всегда воспринимаем его в конкретном, ограниченном «месте». Это отдельное «место отнюдь не располагается где-то внутри пространства… — наоборот, оно содержит в себе пространство, точно так же, как оно содержит в себе время, географию и историю» ^{290} . То есть действительные отношения места и пространства являются инверсией того, как эти отношения обычно описываются, — место не вторично, а первично по отношению к пространству. Место является не частью пространства, а необходимым условием для существования пространства.

147

См., например, часть II в книге Massey. 1994.

Феноменологическая инверсия применима и для описания реальных отношений времени. Представление об интервалах времени как ограниченных временных «отрезках», как бы нарезанных внутри некоторого бесконечно тянущегося линейного времени, — это всего лишь исторически частное представление о времени, возникшее в современную эпоху (modernity)^{291} и являющееся продуктом темпоральной идеологии национального государства^{292}. В действительности же наш опыт восприятия времени таков, что «линейное время» возникает из конкретных ограниченных временных «отрезков, интервалов и моментов», внутри которых мы всегда находимся и которые мы «слагаем в некую последовательность» лишь впоследствии.