Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Шрифт:
Как мы видели выше, отношения этих публик с авторитетным дискурсом и ритуалами советской системы строились не на принципах заинтересованного, критического или некритического обсуждения буквальных смыслов авторитетного дискурса, а на принципе вненаходимости — одновременном существовании внутри дискурсивных и ритуальных форм системы и за пределами ее буквальных смыслов.
Как уже говорилось, условия такого существования были во многом обеспечены ресурсами самой системы — от субсидируемого ею базового уровня существования, в котором забота о материальной стороне могла быть отодвинута на задний план, до поддерживаемых ею нравственных ценностей, в основе которых лежал, например, не либерализм, а социализм — где ценностями считались не замкнутость частной жизни, не «прайваси» частного пространства и частной собственности, а, напротив, процесс непрерывного, нерегламентированного, коллективного общения, часто непредсказуемого в плане времени, участников и тем; сфокусированность не на направленном вовнутрь «я», а на «я», строящемся в пространстве своих, в процессе общения
Неудивительно, что для представителей этих публик участие в контрдискурсе, организованном как критика советской политической системы, было занятием неактуальным и, по их выражению, «неинтересным». Не случайно также и то, что важную роль в этих публиках играл дискурс беззаботности или веселости. Резюмируя атмосферу «Сайгона» Кривулин замечает: «Мы весело жили»{265}. Эта фраза напоминает приведенные выше слова Инны об атмосфере в кругу ее знакомых — «мы жили легко» и мы «вели очень веселую жизнь». Повторимся, что эти высказывания говорят не о бездумности существования, а об активном включении субъекта в создание иной (существенной, интересной) реальности. Эта «веселая жизнь», являющаяся эквивалентом понятия «нормальная жизнь», распространенного в тот период (см. его анализ в главе 3), была наполнена непредсказуемыми, открытыми, творческими формами существования, появлению которых способствовало Советское государство, во многом этого не осознавая.
Музыкальная «тусовка»
В среде ленинградских рок-музыкантов и любителей рок-музыки, которая к началу 1980-х годов была довольно большой, разговоры «на политические темы» тоже считались «неинтересными» [133] , апериодическая критика государством этой среды и ее интересов чаще всего не ассоциировалась со слишком серьезной опасностью. Как обнаружил социолог Томас Кушман, в этой среде в конце 1970-х — начале 1980-х годов
133
Речь идет о доперестроечной субкультуре рок-музыкантов. Как известно, эта ситуация резко изменилась в период перестройки, начиная с 1986 года, когда советская неформальная рок-музыка быстро политизировалась.
приобретение музыкальных записей, обмен ими и их проигрывание происходило без какой-либо мысли о том, что такая деятельность может быть расценена как политически неблагонадежная. Хотя [государство] временами пыталось ограничить рок-музыку, рок-музыканты [и любители рок-музыки] либо не обращали на эту деятельность государства особого внимания, либо воспринимали ее просто как неудобство… Поражает не только отсутствие [в этой среде] разговоров о политике как таковой, но и почти полное отсутствие среди рок-музыкантов боязни как государства в широком смысле, так и того, что государство может действительно вмешаться в их жизнь{266}.
Рассказывая Кушману о своих творческих интересах, многие ленинградские рок-музыканты проводили различие между двумя понятиями русского языка — «правдой» и «истинной» (это деление напоминает различие между понятиями «ясной истины» и «глубокой истины», о котором писал Довлатов — см. начало главы). Эти рок-музыканты считали свои занятия рок-музыкой «выражением истины, воплощением базовых основ человеческого бытия», и им было неинтересно занимать конкретную политическую позицию, которая подразумевается в поисках правды {267} . Как объяснял один музыкант, «нас интересуют общечеловеческие проблемы, не зависящие от той или иной системы или от того или иного времени. Они как существовали тысячу лет назад, так и продолжают существовать сегодня. Это отношения между людьми, связь между человеком и природой и т.д.» {268} . Позиция, которую описывает этот человек, соответствует позиции вненаходимости по отношению к авторитетному дискурсу. Интересно, что сам Кушман называет эту позицию рок-музыкантов «контркультурой» [134] , то есть определяет ее через политическое противопоставление системе. Эта среда, по его утверждению, была основана на «наборе знаний, который в буквальном смысле был противоположен доминирующему набору знаний в обществе» {269} . Однако такая формулировка в некоторой степени противоречит утверждениям самого Кушмана об отсутствии интереса в среде рок-музыкантов к политическим идеям и темам, а также к понятию «правды», имеющему отношение к конкретному политическому контексту. Напротив, музыканты подчеркивали интерес к понятиям, которые выходили за рамки конкретного политического контекста, такие как «общечеловеческие истины», не зависящие «от той или иной системы». Интерес к таким истинам в этой среде был аналогичен интересу Инны и людей ее круга к античной философии, древним языкам, поэзии начала XX века или классической физике. В результате совместной увлеченности такими проблемами, общения на такие темы и отсутствия интереса к буквальному смыслу авторитетных высказываний государства формировались публики своих, состоявшие в отношениях вненаходимости к авторитетному дискурсу. Такое отношение к высказываниям системы отличало среду рок-музыкантов доперестроечного периода и от намного более критичной неформальной рок-музыки второй половины 1980-х годов, и от того, что обычно понимается под понятием «контркультуры» вообще. Это позволяло им вести активную, творческую и относительно независимую жизнь, которая отличалась от существования откровенных оппозиционеров.
134
Этот термин, который в самой среде музыкантов не использовался, был впервые применен для описания культурных феноменов европейских буржуазных демократий. Он вошел в обиход российской социологии намного позже, в постсоветское время. Использование этого понятия (как и понятия «публичной сферы») для анализа советского периода часто ведет к заведомому искажению результатов.
Важно отметить, что в начале 1980-х годов политические темы не просто неосознанно воспринимались в этой среде как неактуальные и неинтересные — идея об их неактуальности и неинтересности была довольно четко сформулирована как внутренняя идеология этой среды. Например, любые упоминания «политических» тем в этой среде вызывали насмешки и «подколки» со стороны других ее членов. Александр (Алик) Кан, музыкальный критик и близкий друг многих участников рок-музыкальной и джазовой сред того времени, вспоминает об одном эпизоде, иллюстрирующем это обстоятельство. Как-то в 1982 году он сидел в фойе интуристовской гостиницы «Ленинград» с Борисом Гребенщиковым и Сергеем Курехиным и их английским другом, жившим на тот момент в Ленинграде и собиравшимся ненадолго съездить в Лондон:
Я попросил этого англичанина привезти из Лондона какие-нибудь британские газеты и журналы. На что Курехин с Гребенщиковым тут же иронично отреагировали: «Алик, ты что, читаешь газеты? Тебе что, интересно?!»{270}
Хотя речь шла не о советских, а западных газетах, сам факт того, что Алика, по-видимому, интересовал западный критический анализ советской системы, воспринимался в этой среде как неуместный (по крайней мере, неуместным казалось проявление этого интереса на глазах других членов среды). Общение в этой среде часто велось в язвительном тоне, который, по-видимому, выполнял роль контролера, непозволяющего собеседнику перейти на подобные «неактуальные» и «банальные» темы — на обсуждение советской системы, на критику государственной «лжи» и так далее. Язвительный тон распространялся и на другие темы, включая музыку и культурные вопросы в целом. Алик вспоминает, что в рок-музыкальной среде первой половины 1980-х (еще до перестройки)
…постоянно шутили, делая это крайне язвительно. Они как бы оттачивали друг на друге свою иронию. Делалось это постоянно. Насмешливость и полное отсутствие интереса ко всему политическому было главными чертами общения в рок-тусовке{271}.
Как мы видим, отсутствие интереса к темам, которые воспринимались как политическая критика советской системы, не было результатом простого незнания советской системы (как могло показаться из поведения и высказываний Бродского, описанных в начале главы), а было частью довольно активно культивировавшейся позиции вненаходимости. Эта позиция была реакцией на авторитетный дискурс, хотя и не прямой критической реакцией. Именно поэтому такие среды были не просто «субкультурами», организованными по схожести музыкальных или литературных интересов, или «контркультурами», организованными по принципу противопоставления, а именно публиками вненаходимости или публиками своих, сформировавшимися как особый ответ на адресованный им авторитетный дискурс.
Это означает также, что отсутствие интереса к политическим вопросам или критике системы было важно для представителей этих публик не как независимая позиция каждого конкретного субъекта — не как некий фиксированный, внутренний «менталитет» субъекта [135] , — а как общая, интерсубъективная черта публики. Именно поэтому, когда представители этих публик оказывались в иных контекстах, «за пределами» публик своих, они могли уделять внимание политическим темам или критике советской системы и говорить на вполне критические темы. Как вспоминает Алик Кан, хотя «внутри тусовки считалось плохим тоном беседовать на политические и социальные темы», при общении с Курехиным наедине «мы могли долго и серьезно обсуждать советскую систему, политику, запад и что угодно» {272} .
135
С нашей точки зрения понятие «менталитета» (или «ментальности»), широко распространенное сегодня не только в журналистских, но и некоторых социологических текстах, является крайне узким, субстанциональным и потому проблематичным. Это понятие обычно подразумевает модель субъекта как фиксированного и изолированного «я», находящегося внутри некой «личной психологии». А интерсубъективность, контекстуальность и процессуальность субъекта — как необходимые условия его существования и воспроизводства — в этом понятии игнорируются. Поэтому термин «менталитет» часто применяется в тех случаях, когда надо подчеркнуть якобы консервативную инерционность субъекта, его неспособность изменяться в меняющемся контексте (именно в этом смысле пресловутое понятие «советский менталитет» используется в анализах постсоветских социально-политических реалий).
Общение
Как мы видели, все публики вненаходимости — и те, что были институционализованы государством (физики, литературный клуб, комсомольские комитеты и группы и другие), и те, что возникали в неинституционализованных пространствах («Сайгон», рок-тусовка и т.д.), — формировались по отношению к авторитетному дискурсу государства, в большей или меньшей степени используя государственные ресурсы и идеологическую риторику и одновременно меняя их смысл. При этом отличительные черты этих различных публик формировались благодаря внутренней динамике невероятно близкого, интенсивного и слабоструктурированного общения, которое, как мы видели, было построено далеко не только по принципу общих «профессиональных» интересов его участников.