Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Шрифт:
Глава 4.
ВНЕНАХОДИМОСТЬ КАК ОБРАЗ ЖИЗНИ
И как у всех у меня есть ангел
Она танцует за моей спиной
Она берет мне кофе в Сайгоне
И ей все равно что будет со мной.
Модель Бродского
Размышляя о поколении шестидесятников, Сергей Довлатов писал:
Нильс Бор говорил: «Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая»… Мои друзья были одержимы ясными истинами. Мы говорили о свободе творчества, о праве на информацию,
Довлатов противопоставил эту страсть к ясным истинам иной, новой позиции, с которой он впервые столкнулся в середине 1960-х. Казалось, что люди, ее практиковавшие, не делили советскую действительность на истину и ложь или на моральное и аморальное, так как они воспринимали все события и факты этой действительности как что-то маловажное и мимолетное по сравнению с некими «глубокими истинами». Примером этого отношения в середине 19б0-х был ленинградский поэт Иосиф Бродский. Довлатов пишет:
Рядом с Бродским другие молодые нонконформисты казались людьми иной профессии. Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа. Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании. Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский — жив. И что «Коминтерн» — название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал: — Кто это? Похож на Уильяма Блэйка{223}.
Бродский, конечно, осознавал, что советский авторитетный дискурс к тому времени уже был дистиллирован до состояния, которое Якобсон относил к «поэтической функции языка»{224}, — поэтому означающие этого дискурса можно было наделять смыслами из своего собственного мира. Невовлеченность Бродского в смысл авторитетных высказываний была настолько очевидной, что государство в конце концов осудило его за «тунеядство» — официальный синоним этой невовлеченности{225}. Однако к 1970-м годам такая модель поведения более не была уникальной, распространившись среди большого числа городских жителей — представителей последнего советского поколения.
Предыдущее поколение шестидесятников, ровесников Довлатова и Бродского, повзрослело в период либеральных реформ Н.С. Хрущева, между началом 1950-х и серединой 1960-х годов. Поначалу многие из них поддерживали курс партийных реформ того периода, видя в нем искреннюю попытку возврата к тому, что им казалось изначальными, чистыми коммунистическими идеалами, извращенными позднее Сталиным. Однако сворачивание хрущевских реформ в первой половине 1960-х, начавшееся с приходом Брежнева, развеяло эти надежды. В результате большинство этих людей оказалось в состоянии двойственного отношения к действительности, в котором приверженность коммунистическим идеалам все больше смешивалась с критикой советской системы.
В предыдущей главе мы рассмотрели некоторые детали процесса идеологического производства «на местах», в повседневных контекстах позднего социализма, особенно тех, которые соприкасались с комсомольской организацией. Мы показали, что наряду с авторитетными текстами, отчетами и ритуализованными практиками это идеологическое производство порождало также новые смыслы и непредвиденные формы социальности и субъектности, времени и пространства, отношений и языка. В настоящей главе мы продолжим анализ воспроизводства идеологических форм и изменения их смысла, но уже в тех контекстах, которые напрямую не были связаны с идеологией. Предметом нашего внимания будут особые виды отношений с формами и смыслами советской системы, которые вырабатывались в этих контекстах. Эти отношения строились на частичном смещении человеческого существования как бы в иное измерение — находясь внутри системы и функционируя как ее часть, субъект одновременно находился за ее пределами, в ином месте. Пример Бродского иллюстрирует это необычное взаимоотношение с символическим полем системы — в отличие от тех, кто активно сопротивлялся фактам советской реальности и высказываниям советской идеологии, Бродский строил свое существование на неинформированности об этих фактах и высказываниях.
В принципе, подобное взаимоотношение с политической системой, внутри которой находится субъект, не является чем-то уникально советским. В той или иной степени оно существует всегда и везде. Многие строят свою жизнь, не особенно вдаваясь в буквальный смысл действий и риторики государства (в детали политики, законы экономики или принципы работы технических устройств, которыми мы окружены). Однако невовлеченность в буквальный смысл фактов и символов окружающего мира может быть разной не только количественно, но и качественно. Та невовлеченность, о которой мы говорим, не была разновидностью аполитичности, апатии или ухода в себя. Напротив, она подразумевала не только несопротивление фактам и высказываниям системы, но и их полное принятие — однако принятие лишь на уровне формы, при устойчивой неинформированности об их буквальном смысле. Такое отношение к форме и смыслу символов системы стало центральным принципом функционирования всей системы как таковой. Субъект, практиковавший такое отношение, существовал одновременно внутри и за пределами системы — внутри ее институциональных или социальных форм, но за пределами буквальных смыслов, которые с этими формами ассоциировались.
Инна и ее друзья
Инна (1958 года рождения) окончила школу в 1975 году и поступила на исторический факультет Ленинградского университета. В этот момент ее отношение к жизни поменялось. Инна вспоминает:
Когда я училась в школе, все, естественно, казалось предельно ясным… В восьмом классе я с большим воодушевлением вступила в комсомол… Мне хотелось внести свою лепту в общее дело. Я первой из класса вступила….Но дома, даже тогда, мы уже понемногу слушали Высоцкого и Галича [113] ….К девятому или десятому классу [1974–1975 годы] мой энтузиазм начал пропадать… Хотя я, конечно, оставалась законопослушной, потому что я понимала, что так надо. Но после окончания школы я перестала участвовать в этой жизни. Я больше не ходила на комсомольские собрания. Просто знала, что могу этого не делать без особых для себя последствий {226} .
113
О Владимире Высоцком см. подробнее в конце главы 3. Александр Галич (1918–1977) — драматург, автор и исполнитель песен, один из зачинателей жанра советской авторской песни. Его творчество неоднозначно воспринималось Советским государством. После исполнения им песни «Памяти Пастернака» в 1968 году его отношения с официальными институциями стали более напряженными. В 1971 году он был исключен из Союза писателей, в 1972-м — из Союза кинематографистов, а его пьесы перестали публиковаться. В 1974 году Галич был выслан из Советского Союза. Он умер в 1977 году в Париже, где и был похоронен.
В университете Инна подружилась с людьми, которые тоже избегали идеологических ритуалов системы:
Мы никогда не ходили голосовать. Мы просто игнорировали выборы, демонстрации и т.д… Моей единственной связью с советской жизнью была работа [будучи студенткой, Инна подрабатывала в университетской библиотеке] и учеба, хотя в университет я тоже ходила редко — у нас просто не было времени.
Инна подчеркивает, что ни она, ни ее друзья не ассоциировали такое существование с чем-то «антисоветским». По ее словам, им были одинаково безразличны как поддержка советского режима, так и сопротивление ему. Она рассказывает:
Никто из моих друзей не был антисоветчиком… Мы просто не говорили друг с другом о работе, или учебе, или политике. Вообще не говорили. Что вполне понятно, если учесть, что мы не смотрели телевизор, не слушали радио и не читали газет примерно до 1986 года [до начала перестройки].
В диссидентский политический дискурс этот круг тоже не особенно вникал, хотя литературу неполитического самиздата почитывал (см. ниже). Инна объясняет: «Мы никогда не разговаривали о диссидентах. Всем и так все было ясно, зачем об этом говорить? Это было не интересно» [114] .
114
Курсив мой. Ср. со словами Олеси в главе 3 о «неинтересности» дискурса ее «диссидентствующего» коллеги, который «ожидает от тебя какой-то реакции, но тебе нечего ответить. Не потому, что ты не способен анализировать как он, а потому, что тебе не хочется этого делать».