Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Шрифт:
Демонстрации
Ежегодные демонстрации 1 Мая и 7 Ноября, которые в некоторой степени были малоприятными принудительными обязанностями, одновременно воспринимались как вполне привлекательные праздничные события. Хотя эти ритуалы и были строго структурированы по внешней макроформе, они превратились в большей степени в народные гулянья, чем демонстрацию поддержки буквального смысла партийных лозунгов и решений. Беспрецедентный размах этих пропагандистских мероприятий государства превращал их также и в мощный инструмент по формированию сообществ своих, временных и более стабильных, в которых могли оказаться знакомые и незнакомые люди, марширующие по улицам, несущие транспаранты и лозунги, написанные на авторитетном языке, кричащие «ура» в ответ на призывы, доносящиеся из громкоговорителей, и публично выражающие праздничное настроение. Участвуя в этих мероприятиях, люди воспроизводили свою принадлежность к единой публике, которая возникала благодаря этим лозунгам и транспарантам, но не была напрямую связана с их буквальным смыслом. Наталья ходила на демонстрации, по ее словам, «потому что комсорги и секретари обычно умоляли: “Придите, пожалуйста!” Эти люди были твоими знакомыми, и ты, естественно, шел. А вообще-то, я неплохо проводила время на этих демонстрациях. Было приятно всем вместе поорать ура!»{208} Секретарь комитета комсомола Андрей (см. выше) вспоминает эти мероприятия так:
Демонстрация была еще одним праздником, на котором можно было встретиться с друзьями и знакомыми и вместе повеселиться. Она в общем-то не воспринималась как чисто идеологическое мероприятие….Майская демонстрация обычно проходила в хорошую погоду, когда наконец становилось тепло и солнечно. У всех было отличное настроение. Все приходили хорошо провести время. Было много детей. Дети обожали демонстрации. Представь, ребенку дают в руки три шара и дают немножко понести флаг. Для детей это было удовольствием. На лозунги никто особого внимания не обращал{209}.
Годовщина Октябрьской революции, Первомай и многие другие праздники превратились в массовые ритуалы, в которых вновь форма авторитетных высказываний воспроизводилась, а их смысл изменялся. По случаю этих праздников люди ходили в гости, устраивали праздничные ужины и вечеринки, ели, выпивали, пели песни с родственниками, друзьями и коллегами по работе. Миллионы людей посылали друг другу открытки с праздничными поздравлениями. На открытках были изображены традиционные советские символы — звезды, красные знамена, серпы и молоты, лозунги, портреты Ленина. В открытках люди поздравляли друг друга с праздником, часто используя стандартные фразы авторитетного дискурса («поздравляю Вас с праздником Великого Октября!», «желаю здоровья, счастья и успехов в работе!») и далее, переходя к неавторитетному жанру, пользовались случаем, чтобы поделиться новостями с друзьями и близкими. Главным результатом этих массовых дискурсивных ритуалов, повторяющихся несколько раз в год, было формирование различных сообществ своих, не совпадающих с тем, как авторитетный дискурс описывал «советское общество».
Язык газет и референтов ЦК
Осенью 1983 года Елена, студентка факультета журналистики (см. выше), проходила учебную практику — работала в многотиражной газете одной из ленинградских фабрик. Однажды редактор газеты, Владимир, дал Елене задание написать репортаж о производственных достижениях крупной овощной базы: «“Вот тебе бумага, садись, пиши умозаключение о состоянии дел в Приморской овощебазе”. Я сажусь, начинаю что-то выдумывать в лучших традициях Вальки В.». (Елена имеет в виду своего одногруппника, который прекрасно умел выдумывать «факты из жизни».) Главным критерием такого репортажа было то, что он должен был быть положительным и выдержанным в стандартной форме авторитетного языка таких текстов. Написать такой текст можно было, не посещая самой овощебазы, что было распространенной практикой {210} . [108] И Елена, и редактор газеты прекрасно понимали, что подобные хвалебные заметки не следует воспринимать слишком буквально. Поэтому они старались не тратить слишком много времени и сил на их подготовку.
108
Подобным же образом редакторы советских газет часто сами сочиняли «письма читателей», которые печатались в газетах. Об этой практике см.: Лосев 1978: 242; Humphrey 1989: 159.
Однако, когда Елена села за стол набросать эту заметку, она вдруг заметила портрет Ленина, висевший на стене напротив, и остро ощутила неловкость ситуации. В своем дневнике Елена записала 19 сентября 1983 года{211}:
Поднимаю глаза и встречаю укоризненный взгляд Ленина со стены, и мне становится неловко.
— Володя [обращение к редактору], я так не могу. Смотрит прямо в глаза.
— Обернись, тебе и в затылок смотрят.
Оборачиваюсь — из-под очков изучающе прокалывает меня глазками Андропов.
Здесь мы вновь сталкиваемся с образом «Ленина», выступающего в роли господствующего означающего советского авторитетного дискурса, который, в отличие от других означающих, было трудно свести к перформативному смыслу (к чистому воспроизводству формы). Как мы помним, связано это было с тем, что смысл означающего «Ленин» был закреплен за пределами авторитетного дискурса (см. выше и главу 2), следовательно, его нельзя было подвергнуть полному перформативному сдвигу, как это делалось с другими элементами авторитетного дискурса. «Ленин» по-прежнему указывал на некую изначальную, буквальную моральную позицию, которая не превратилась еще в «чистую проформу». Это особое положение «Ленина» в структуре авторитетного дискурса означало, что, если над другими символами можно было иронизировать с относительной легкостью, как это происходит здесь с Андроповым, или просто их не замечать, к «Ленину» относиться таким образом было сложнее, причем независимо от того, что человек думал о самих коммунистических лозунгах [109] . Ощущение неловкости, смешанной с самоиронией, которые описывает Елена, было связано не столько с тем, что она писала фиктивную статью, сколько с тем, что это происходило под взглядом Ленина. В своем дневнике Елена продолжает:
109
Такое положение «Ленина» в структуре авторитетного дискурса коренным образом изменилось в конце перестройки, в 1989–1990 годах, см.: Юрчак 2007.
— Знаешь, у моей подруги вот так над столом портрет Высоцкого. В обнимку с гитарой и смотрит с такой ненавистью — как он это умеет. Я как сяду за стол сочинять какую-нибудь чушь, так не могу, убираю.
Внимательный взгляд [редактора Володи]:
— Она что — любит Высоцкого?
— Да, пожалуй, так.
— А ты?
— Можно сказать, что люблю. После паузы [Володя]:
— Я сейчас в партком, а тебе — вот. Включает магнитофон. <…>
— Надоест — вырубишь.
Вдруг мне и вправду НАДОЕСТ ВЫСОЦКИЙ?!! (выделено в оригинале)
Когда Елена упомянула Высоцкого в разговоре с редактором, у обоих возникло ощущение принадлежности к своим [110] . Редактор тоже любил песни Высоцкого, и ему тоже постоянно приходилось писать формальные тексты на авторитетном языке и участвовать в рутинных партийных собраниях. При этом, как и Елена, он не был настроен абсолютно цинично по отношению к социализму или Ленину. Как и Елена, он отделял «чистую проформу» от «работы со смыслом», а чистый цинизм от моральных принципов. Именно благодаря этому Елена и редактор ощутили принадлежность к своим.
110
Как известно, Владимир Высоцкий, актер театра и кино, завоевавший массовую популярность в 1960–1980-х годах своими авторскими песнями, занимал в советской культуре неоднозначное место. Партийное руководство было недовольно большинством песен Высоцкого, в которых ярко описывались отчуждение и абсурдность, присущие советской действительности. Его песни практически не звучали по радио или в государственных концертных залах, хотя всерьез они не запрещались, поскольку откровенно антисоветскими не являлись. Несколько песен Высоцкого, написанных для кинофильмов и театральных постановок, было выпущено на пластинках государственной фирмы звукозаписи «Мелодия», но большинство песен не выпускалось и получило широчайшее хождение по стране в виде любительских звукозаписей на сотнях тысяч магнитофонных бобин. Эти песни были популярны во всех слоях советского общества — от интеллигенции до рабочих, от диссидентов до государственных чиновников.
Занимаясь написанием статьи, Елена, безусловно, принимала участие в процессе воспроизводства формы авторитетного дискурса — она писала статью в этом жанре, для советской газеты, в кабинете редактора — члена КПСС, который собирался на партсобрание, напротив портрета Ленина и так далее. С другой стороны, разговор Елены с редактором и та музыка, которую оба любили, ярко иллюстрируют тезис о том, что воспроизводство ритуалов и практик авторитетной формы могло приводить к возникновению новых, непредсказуемых смыслов, форм существования и сообществ, смысл которых не совпадал с буквальным смыслом авторитетных высказываний, но и не обязательно находился в оппозиции к нему.