Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Шрифт:
Случай, который произошел в комитете комсомола научной библиотеки в начале 1980-х годов, демонстрирует эту динамику идеологических ритуалов. Одному молодому библиографу, выпускнику кафедры классической филологии Ленинградского университета, предложили перейти на работу в качестве преподавателя латыни в духовной академии. Для советского человека переход на работу в религиозное учреждение был событием крайне неординарным. Такой шаг означал относительное «выпадение» человека из идеологического контекста повседневности и уход его в мир, к которому государство, несмотря на определенную терпимость, все же относилось с подозрением и враждебностью. Поскольку данный библиограф был комсомольцем, райком обязал комитет комсомола библиотеки провести с ним беседу, проверить его идеологическую благонадежность и представить рекомендацию о целесообразности «показательного» исключения этого человека из рядов ВЛКСМ [105] .
105
Последствия исключения из комсомола в те годы могли быть незначительными,
Вначале члены комитета комсомола были расположены к молодому библиографу положительно. Он был «нормальным человеком» и совсем не казался набожным. В преподавании латыни они ничего плохого не видели, особенно для специалиста по классической филологии. Более того, его знание латыни и классической литературы вызывало у них уважение. Однако мнение членов комитета неожиданно для них самих поменялось в процессе собеседования с этим человеком. Ирина вспоминает это событие (курсив мой):
Сначала нам не хотелось исключать его из комсомола. Лично у меня его эрудиция и интересы всегда вызывали уважение. Было очевидно, что с дипломом по классической филологии преподавать латынь в [духовной] академии ему будет намного интереснее, чем заниматься однообразной работой библиографа. Но в процессе беседы возникла проблема. Этот человек не хотел разговаривать с нами как с нормальными людьми. Он повел себя вызывающе, всячески пытаясь показать, что ему абсолютно плевать на наше мнение. И в общем, все мы, члены комитета, неожиданно для себя, начали на него нападать. Кто-то назвал его предателем родины, кто-то спросил с издевкой: «Ну а если бы тебе предложили работу в ЦРУ, ты бы тоже согласился?» Это, конечно, было идиотским сравнением. Ну при чем тут ЦРУ? Но после этих слов мы как-то все вместе набросились на этого парня. Все наше расположение к нему улетучилось{201}.
Представители райкома, требовавшие провести это обсуждение в комитете комсомола, прекрасно сознавали, что оно является проформой, так как независимо от тона, в котором оно пройдет, и от его результатов райком уже заранее решил исключить этого молодого человека из комсомола. Непосредственные участники собеседования — члены комитета комсомола библиотеки — тоже понимали, что райком, скорее всего, будет принимать решение независимо от них. Частично по этой причине они собирались свести его собеседование к дружеской беседе и не акцентировать внимание на возможном исключении молодого человека из комсомола, показав себе и этому человеку, что они его в принципе прекрасно понимают и что все они являются своими. Члены комитета не предполагали того смысла, который этот идеологический ритуал приобрел в процессе встречи, когда члены комитета неожиданно для себя самих переориентировались с перформативного смысла авторитетного дискурса (с воспроизводства чистой формы ритуала, при наделении его своими новыми смыслами) на констатирующий смысл (непосредственный буквальный смысл высказываний на авторитетном языке), которому они обычно не придавали слишком большого значения.
Этот неожиданный поворот был реакцией членов комитета не столько на идеологическую несостоятельность их коллеги, сколько на его отказ общаться с ними как с нормальными людьми. Для этих людей буквальный смысл стандартных фраз и обвинений авторитетного дискурса — «предатель родины», «наемник ЦРУ» и так далее — звучал нелепо. Обычно они не придавали ему большого значения. Но в контексте собеседования именно буквальный смысл этих фраз вдруг стал наиболее важен, превратив их в инструмент наказания. Написав в протоколе собеседования, что комитет рекомендует райкому исключить этого библиографа из комсомола, комитет исключал его из сообщества своих.
Для большинства комсомольских руководителей нижнего уровня — комсоргов, секретарей, членов комитетов — было важно, чтобы рядовые комсомольцы и вообще их сверстники ассоциировали их не столько с авторитетным дискурсом, сколько со своими. Находясь в более тесном взаимодействии с авторитетным дискурсом, чем большинство их сверстников, они занимали по отношению к нему одновременно несколько субъектных позиций — официальных лиц, которых государственный институт уполномочил говорить его языком; «нормальных» людей или «своих», которые обычно не интерпретировали свои авторитетные высказывания буквально; и людей, которые одновременно пользовались обеими этими позициями для достижения как общественно полезных результатов, так и личных задач или привилегий. Именно совокупность этих ролей позволяла секретарям, с одной стороны, не воспринимать свою комсомольскую деятельность слишком серьезно с идеологической точки зрения, как это делали активисты, а с другой — не относиться к ней с моральным безразличием и холодной прагматичностью циничных карьеристов.
В деятельности большинства этих людей авторитетный язык и язык повседневного общения среди своих были не двумя изолированными друг от друга (или противостоящими друг другу) языками, а языками, которые существовали во взаимнопродуктивном диалоге — каждый из них был возможен благодаря существованию другого. Участие большинства молодежи в воспроизводстве авторитетного дискурса на уровне формы способствовало повсеместному созданию сообществ своих, а принадлежность к этим сообществам, в свою очередь, способствовала дальнейшему воспроизводству формы авторитетного дискурса и изменению смыслов, которые с ним ассоциировались. Вспомним инструктора райкома Александра, который упоминался в начале главы. Когда Александр помогал своим бывшим коллегам из комитета комсомола НИИ составлять отчеты или писать тексты выступлений, он, по словам Андрея, сначала долго «отшучивался», после чего наконец «откашливался» и начинал «четким голосом» надиктовывать речь на авторитетном языке. Вспомним также партийного босса, описанного Виктором Пелевиным (в начале главы), который тоже сначала долго «прокашливался», перед тем как «громким, хорошо поставленным голосом» произнести партийную речь. Использование таких маркеров дискурса, как отшучивание, откашливание, переход с обычного голоса на четкий и хорошо поставленный, было не просто способом переключения с одного языка на другой (с повседневного на авторитетный), но еще и способом напомнить аудитории, что смысл последующих авторитетных высказываний этого человека нельзя понимать буквально, что для понимания этого смысла необходимо учитывать постоянное диалогичное сосуществование авторитетного языка с языком своих. Иными словами, эти маркеры играли роль метакомментариев, объясняющих, что буквальный смысл авторитетных высказываний человека был обычно не важен и что их следовало интерпретировать иначе. Аналогичную роль играли попытки Маши (члена комитета комсомола Калининградской школы — см. выше) поговорить в доверительном тоне с теми комсомольцами, которых она позже собиралась упомянуть в критическом свете во время своего выступления на комсомольском собрании школы.
Детерриториализация
Как было показано в главе 2, процесс идеологического производства в период позднего социализма основывался на принципе перформативного сдвига, согласно которому означающие авторитетного дискурса (как он репрезентирует) оставались неизменными и постоянно повторялись в разных контекстах, а означаемые (что этот дискурс репрезентирует) оказывались открыты для новых интерпретаций. Люди голосовали за, составляли отчеты о своей деятельности, ходили на демонстрации и повторяли точные формы авторитетных текстов, не придавая особого значения констатирующим смыслам этих актов и высказываний. Такое воспроизводство авторитетной символической системы не сужало пространство смысла, в котором жили советские люди, а, напротив, значительно его расширяло, открывая возможности огромному количеству новых смыслов и видов существования, которые государство было не в состоянии полностью распознать и контролировать.
Установив жесткий контроль над формой описания советской жизни, государственная система, сама того не подозревая, высвободила процесс творческого переосмысления и преобразования этой жизни, которого никто специально не планировал и не ожидал, но который, безусловно, подрывал эту систему изнутри. Однако, хотя большинство советских людей было непосредственно вовлечено в этот незаметный процесс внутреннего изменения системы, это не мешало им ощущать определенную приверженность многим сторонам и ценностям социалистической жизни и не ассоциировать себя с противниками Советского государства. Иными словами, процесс изменения системы изнутри невозможно свести к понятиям «сопротивления» или «оппозиции» режиму, по крайней мере в обычной интерпретации этих понятий. Скорее этот процесс напоминал внутреннюю мутацию организма или такой тип реорганизации системы, который Делёз и Гваттари назвали детерриториализацией.
Делёз и Гваттари иллюстрируют процесс детерриториализации на примере симбиоза, который возникает в природе между двумя различными видами, например между цветком орхидеи и осой [106] . Орхидея снабжает осу пропитанием, а оса, в свою очередь, разносит пыльцу орхидеи по окрестностям. Оба этих процесса — подкормка и разнос пыльцы — являются взаимнообразующими. То есть благодаря им меняется природа и осы, и орхидеи. Оса переживает детерриториализацию, «становясь элементом репродуктивного аппарата орхидеи» — она перестает быть маленьким насекомым, хаотично передвигающимся по неопределенной территории, превращаясь в часть огромной статичной системы, привязанной к конкретному месту так же, как и цветок орхидеи. А орхидея, в свою очередь, переживает территориализацию, превращаясь благодаря работе осы из маленького статичного цветка в большую, разветвленную, динамичную систему, постепенно захватывающую окрестные территории {202} .
106
В результате такого симбиотического взаимодействия различных «гетерогенных элементов» образуется то, что Делёз и Гваттари называют «ризомой». Термин «ризома» взят из ботаники, где он означает корневище растения (например, спаржи или картофеля), корни и побеги которого являются частью его репродуктивного аппарата. Делёз и Гваттари пользуются термином «ризома» в качестве метафоры того, как строится взаимосвязь различных биологических, политических, культурных, лингвистических и других систем знаний. Эта идея позволила им создать более общий оригинальный подход, анализирующий механизм взаимодействия между элементами различной природы, не связанными обычными иерархическими отношениями, — механизм, который они назвали сборкой (assemblage). См.: Deleuze, Guattari 2002: 3–25.
Метафора симбиоза использовалась Делёзом и Гваттари для того, чтобы описать социальные отношения, которые вроде бы похожи на притворство, но на самом деле таковым не являются. Оса не делает вид, будто она цветок, а орхидея не притворяется насекомым. Ни один из них не прячется под маской другого, не делает вид, будто он другой, а становится другим. Оса становится частично орхидеей, как бы приобретая черты орхидейности, а орхидея, в свою очередь, становится частично осой. Процесс, который они переживают, является не мимикрией, а превращением или «становлением».