Это было у моря
Шрифт:
— Нет, нет, нет. Боги упаси. Я его лечащий врач. Наблюдаю его уже много лет. Робин — милый мальчик, если только не втемяшивает себе что-то в голову. Если же да — то он и святого доведет до ручки.
— Как он?
— Хорошо. Лучше, чем ему самому бы хотелось. Он лежит в постели — но больше рисуется, че реально себя плохо чувствует.
— А что произошло в школе?
— По-видимому, у него упал уровень сахара в крови, и это вызвало приступ. Бывает, что он забывает поесть — или не делает этого нарочно. При том,
Картина вполне себе стационарная. Мне надо более прицельно следить за дозами его инсулина — а главное, за тем, чтобы он вовремя ел. Но то, что происходит в школе — это всегда отдается на откуп самому Робину — видеть меня в качестве няньки там, он наотрез отказывается. А сам он временами дурит, хоть и большой мальчик. То не ест, то не колет инсулин, то нервничает так, что уровень сахара скачет до небес — тяжело, в общем. Ему надо было бы перейти на домашнее обучение — уж сколько раз говорил — но дядья Робина не хотят. Говорят, мальчику нужен социум. А по мне так — мальчику социум как раз совершенно не нужен — от только его дестабилизирует. При той легкой форме отклонений в психическом развитии, что у него имеются, он вполне способен безопасно для себя и других взаимодействовать с окружающими. Но умение общаться — не мускул, его не накачаешь. Особенно, если вместо общения устраивать истерики. Для общего развития ему бы хватило пары-тройки друзей, что общаются с ним на постоянной основе и не провоцируют уж такого стресса.
— Я могу с ним повидаться?
— Думаю, он очень бы этого хотел. Другое дело, — признает ли Робин это. Вчера вечером звонила мисс Ройс — как раз я собирался уезжать домой. Робин начал капризничать и отказался с ней говорить. К счастью для него — мисс Ройс крайне настойчивая особа — она перезвонила еще два раза, пока Робин не сдался и не подошел к телефону. И, похоже, этот разговор явно пошел ему на пользу. Сегодня он гораздо спокойнее — и сахар так не скачет.
— Вы меня пустите к нему?
— Ну, давайте попробуем. Его родственники уехали по делам — их не будет до вечера. Мне были дадены четкие указания не давать ему вставать с постели. Но ничего не сказано про то, что нельзя пускать к парню посетителей. Но предупреждаю вас, мисс, что он может начать упираться и скандалить. Тогда я буду вынужден ограничить ваше общение. Все, что не идет моему пациенту на пользу приходится оставлять за пределами этого дома.
— Если он будет скандалить, я сама уйду, обещаю.
— Хорошо. По рукам. А теперь пойдемте — а тот тут такой ветер неприятный. Прошу!
Доктор прошел вперед и отворил перед Сансой одну из тяжелых стеклянных дверей. Они зашли в полупустой холл с натертым до блеска холодным белым мраморным полом. Дом больше напоминал музей, чем жилое помещение. По углам холла — прямо как в картинной галерее, стояли коричневого бархата узкие кресла. На стенах висели потемневшие от времени фамильные портреты. В некоторых из них Санса уловила знакомые нервные черты приятеля по школе. Звуки шагов гулко разносились по холлу.
Напротив
Доктор аккуратно снял пальто, вытащив из кармана предмет, за которым ходил в машину — это оказался небольшой плеер с наушниками (Санса позабавилась на этот счет, подумав, что, по видимому, и у доктора тоже порядочно сдают нервы от странных разговоров Зяблика, если уж он решил заткнуть себе уши музыкой) и, сунув себе его в карман вельветовых брюк — одет он был весьма по домашнему и демократично — джинсы и толстый свитер (никаких тебе белых халатов и костюмов) — прошел по широченной лестнице на второй этаж.
Санса осталась одна в холле. От нечего делать она, расстегнув куртку — внизу было не очень-то жарко, так что раздеваться она не спешила — прошлась туда-сюда вдоль стен, рассматривая портреты. Некоторые были явно стилизованы — особенно те, что подлежали, судя по костюмам к прошлому веку, другие напротив резали глаз пугающим реализмом без прикрас.
Таким был и групповой портрет Зяблика и его родителей. Тут он был отображён еще совсем маленьким мальчиком — стоящим впереди пожилого благообразного мужчины в благородных сединах и полноватой, неприятного вида женщины с поджатыми губами. Та явно была моложе мужа, что, впрочем, нисколько не спасало положение — бесформенная фигура и, в особенности, выражение лица, полное какой-то нетерпимости, граничащей с фанатизмом, старили ее на десяток лет и даже рядом с немолодым мужем она казалась безумной старухой.
Санса подошла поближе, чтобы повнимательнее разглядеть лица. Зяблик не очень-то был похож на своих родителей. От матери вообще не было ничего, кроме близко и глубоко посаженных глаз. А отец был на этом потрете слишком уж в возрасте, чтобы можно было сравнивать его с маленьким ребенком, стоящим рядом с ним — или с худосочным юношей, которого Санса пришла повидать. Наверху послышались шаги — доктор явно спускался вниз, стуча подошвами по мрамору лестницы. Санса подумала, что эта лестница должно быть очень скользкая, и озабоченно взглянула на собственные сапоги — те были все в снегу и уже оставили на светлом мраморе пола грязные лужицы. Вытереть ноги было совершенно не обо что. Видимо, в доме Арренов не слишком то часто бывали посетители.
Доктор сбежал по лестнице. На счастье Сансы, у него хватало смекалки и здравого смысла — в руках он держал снежно-белые гостевые тапочки. Присев на краешек одного из бархатных кресел, Санса занялась молнией на сапогах. Доктор, хмыкнув, покосился на лужицы талой воды. Сам он как-то умудрился остаться в ботинках — но при этом те были совершенно сухими. Санса проследила его взгляд и виновато пожала плечами.
— Да не беспокойтесь вы так! — воскликнул доктор, — Тут горничная вытирает каждый час. Теперь у нее хотя бы будет реальный повод. Переобувайтесь — наверху очень тепло, — там так топят, что можно растаять. Да еще и камин в комнате Робина — он сегодня с утра потребовал разжечь его. Да и куртку снимайте, — давайте мне, я повешу.