Это было у моря

Maellon

— Никаких. Совершенно никаких. Меня вдруг посетила мысль, что ты был, вообще-то, прав. Мне не стоит с тобой иметь дело. Вообще не стоит иметь ничего общего.

— Какая здравая мысль! Одна из первых здравых мыслей, что я от тебя слышу. И что же навело тебя на столь мудрые умозаключения?

— Да ничего особенного. Просто так.

— Просто так что?

— Прекрати на меня давить! Я не желаю с тобой разговаривать!

— А я, напротив, горю желанием с тобой поговорить. Мне же нравится мучить маленьких девочек. Разговаривать с ними. Утирать им сопли. Успокаивать их, когда им снится ночной кошмар. Я бы рассказал, что такие, как я, обычно делают с такими, как ты, но не хочу еще одну ночь провести под твои вопли. У тебя же такая нежная психика! Как и нежное все остальное.

— Не смей!

— А не то что? Ты закричишь? Затопаешь ногами? Заплачешь?

— Я

никогда больше не буду перед тобой плакать, Пес. Никогда. Ты того не стоишь.

— Откуда ты знаешь, чего я стою, а чего — нет? Кто ты такая, чтобы меня оценивать? Кто ты, седьмое пекло, такая, чтобы меня судить?!

Он вскочил с кресла и одним рывком развернул Сансу вместе с ее креслом к себе. Она отвернула лицо, но он взял ее крепко за подбородок и заставил поднять на себя глаза. Такой боли и злости в его глазах она еще никогда не видела. Сансе стало страшно, колени задрожали, волосы на затылке стали дыбом.

— Скажи — мне — правду! Иначе, клянусь всеми семью преисподними, я вытрясу ее из тебя! Что произошло, пока меня не было? Отвечай!

— Пусти. Мне больно.

— Ты ещё не знаешь, малютка, что такое «больно». Но обещаю, если ты сейчас же не расскажешь мне всю правду, ты узнаешь!

Лицо у Сансы вдруг исказилось, словно по нему пробежала рябь от летящей мимо тучи.

— А ты сказал мне правду? Правду про себя! Ты — такой поборник истины, почему же ты требуешь ее сейчас, а сам скрываешь от меня все? Что ты такое за зверь? По каким правилам ты играешь?

— Я вообще не играю. Я — живу.

— Да, живёшь ты замечательно, что и говорить! Днем охраняешь от маленьких девочек мерзкого ублюдка-садиста, а по вечерам маешься от жалости к себе над бутылкой или бегаешь на поклон к щедрой хозяйке, чтобы удовлетворить свою похоть!

Пес дернулся, как от удара. Кажется, она попала в цель. Радости Сансе это почему-то не принесло, а внутри всё снова сжалось, и в пустоту рухнул очередной снежный сугроб. Как же больно…

— А вот это уже не твое дело. Даже если ты и права.

— Очень рада это слышать.

— Что-то непохоже, чтобы ты радовалась. Хотя, я счастлив утолить твое детское любопытство. Тебя еще про это не просветили в школе твои глупые подружки-шлюшки? У таких чудовищ, как я, бывают чудовищные потребности, которые надо удовлетворять. Равно как и у прочих взрослых. И у женщин тоже. Если не веришь мне, спроси свою маму. Или тетю.

— Мне и дела нет до этих мерзостей! Вообще, разговор был не об этом.

— Ну, просвети меня, о чем же он все-таки был! Потому что я, седьмое пекло, такой тупой, что до сих пор не понимаю, с чего начался весь этот сыр-бор! У тебя месячные?

Санса заехала ему со всей силы по здоровой щеке.

— А вот это было уже грубо. Не делай так больше. Потому что даже у меня не железное терпение, Пташка…

От слова «Пташка» — никто не звал ее так нежно и насмешливо, даже родители — Санса беззвучно зарыдала. Что-то было не так. Он не вел себя, как чудовище. Был ли он им? Или, все же, это она себя так накрутила… Боги, только не это!

— Хорошо, рукоприкладство тебя несколько успокоило. Выпустила пар? Продолжим. Какая правда тебя интересует до такой степени, что ты решила устроить тут революцию? Поведай мне…

— Я узнала — неважно, от кого — про всю твою историю. Про шашлычницу. И про твою сестру. И про… про твоего брата. И про все остальное…

— Ах, вот оно что. Это. Мне следовало бы догадаться.

Он встал, передёрнул плечами, и даже тут у Сансы заныло под ложечкой — как он хорош… Клиган дошел до стола, заменяющего кухонный, вытащил откуда-то снизу свою бутыль с вином и начал ее откупоривать.

— Эта приятнейшая история, что ты так хочешь выслушать, требует предварительной заправки. Уж не обессудь, придется подождать. Может, и тебе налить? От сигарет во рту еще не пересохло? Ты же полпачки высмолила. Интересно, за сколько. Впрочем, это не мое дело.

Он налил себе полный бокал. Второй, налитый до половины, протянул Сансе. Она молча взяла — ее трясло, но теперь утешать ее больше было некому. Она потеряла последнего своего союзника… Чтобы как-то запить всю горечь от этого необратимого ощущения, Санса сделала большой глоток вина и, поперхнувшись, закашлялась. Пес даже не взглянул на нее. Он выпил залпом первый бокал и сейчас наливал себе второй.

— Ну что ж, приступим. Начну, пожалуй, с конца. Или с середины. Да, у меня есть брат. Если ты так уверила себя в том, что я чудовище, — тебе было бы неплохо взглянуть на него. Хотя, сомневаюсь, что эта встреча принесла бы тебе радость. Моей сестре она радости не принесла. Как и моему

отцу. Мой брат однажды затащил сестру в овраг, пока меня не было — я был в школе — и трахнул ее там. Всеми возможными способами. Этого ему показалось мало, так что он еще и разбил ей голову о дерево. Впрочем, о последовательности могу только догадываться. Я, как уже сказал, был в школе — у нас в тот день был урок рисования, и я изобразил дурацкий синий цветок в чудовищном горшке. Я шел домой и радовался тому, что сейчас подарю этот уродский рисунок сестре — она любила цветы — а я любил ее. Она была единственной матерью, которую я знал. Отец мой был не самый выдающийся человек на свете. Лучше всего у него получалось себя жалеть — и во многом я эту черту унаследовал. Он сидел и пил в своей спальне — и, возможно, даже слышал, как сестра звала на помощь, пока у нее еще оставалось, чем звать. Я пришел домой — но сестры не было на кухне. Не было ее ни в спальне, ни во дворе, ни на улице. Я испугался — и пошел к отцу. Отец был пьян в стельку. Он прогнал меня, сказал: «Иди, играй!» — и позвонил Григору. Позвонил, седьмое пекло, Григору, который только за полчаса до этого вывел свою новую полицейскую машину из нашего двора! Он приехал. Пошел в овраг. Я прятался за занавеской и наблюдал, как он сразу туда направился. Остался там на пару минут, потом позвонил из машины по своей какой-то там связи в полицию и в морг. Приехала такая раздолбанная тачка, типа микроавтобуса, оттуда достали черный пластиковый мешок, в котором отныне должна была жить моя сестра. Она не любила черный. Она всегда любила синий. И оранжевый. В ее саду росли ирисы и бархатцы — не такие, как в этих гостиничных горшках, Иные бы их забрали в качестве толчков, а настоящие, пышные. И они цвели у нее все лето. Тогда был май, и ирисы только начинали вылезать из земли. К ее похоронам расцвел только один — но я смог принести его туда ей только тогда, когда все убрались с могилы. Я страшно боялся мертвецов. Я боялся, что сестра на самом деле сидит и ждет меня в овраге — мертвая и без глаз, что смотрели на меня, по большей части, ласково, безо рта, что любил смеяться и петь. Я страстно желал, чтобы моя сестра дождалась меня, — и боялся этого оврага больше всего на свете! Поэтому я даже не очень расстроился, когда Григор отправил меня в пансион. Я пробыл там десять лет. Меж тем, Григор замочил за своё же собственное преступление двадцать четыре человека — среди них было семеро детей в возрасте от трех до девяти лет. Потом, в порыве недовольства, прихлопнул и отца. Дом тоже достался ему — как главе семьи. Туда он позже привел двух жен — одна пропала без вести (боюсь, не в том ли самом овраге она спит вечным сном), другая, по слухам, вовремя сбежала. Я тоже периодически давал деру из пансиона — не то, чтобы мне там не нравилось, но там было дико скучно, и не разрешали курить. Григор находил меня всегда. Когда он добирался до меня, то лупил так, что я потом неделю валялся, как мешок, харкая кровью, в родном доме. Потом он опять отвозил меня в пансион. Ему нравилось держать меня на цепи. Тогда и появилась эта кличка… В восемнадцать я закончил треклятую школу, и больше меня там не видели. Тебе хочется знать что-то еще, Пташка? Или на этом мой экскурс в историю можно закончить? Тебе понравилась твоя сказка на ночь?

Санса сидела, ни жива, ни мертва — в голове у нее была полнейшая сумятица, а по щекам катились нескончаемым потоком слезы.

— Не смей меня жалеть! Не смей, Иные бы тебя побрали, меня жалеть! Я никому больше не разрешаю себя жалеть — после того, как Григор за своего старого солдатика, вернее говоря, рыцаря, спалил мне рожу об шашлычницу, на которой мой отец собирался жарить треклятые сосиски! Я разрешал жалеть себя только сестре — но Григор отнял у меня и ее! С тех пор такая привилегия есть только у меня самого! Вот сейчас напьюсь — и займусь этим неблагодарным занятием!

Санса, сама не понимая толком, что делает, поставила свой бокал вина на столик, встала и подошла к Сандору, который стоял в паре футов от нее вполоборота, наливая себе очередной стакан вина. Она взяла его за плечо.

— Посмотри на меня.

— Оставь меня в покое. Я достаточно тебя поразвлек на сегодня. А теперь я устал и хочу тишины. И, как я уже сказал — не надо меня жалеть.

— Я тебя не жалею. Я тебя люблю.

Их первый поцелуй был самым горьким на свете. Сансе казалось, что весь мир сократился до размеров крошечного пятачка, на котором они стояли. Он обнимал ее за плечи — всю, потому что, по сравнению с ней, он был огромен. А она — дрожала, как от ветра, в его руках, и все же, не нашлось бы на свете силы, которая смогла бы вырвать Сансу из этих вымученных, выстраданных, восхитительных объятий.