Это было в Коканде
Шрифт:
Голова Юсупа, лежавшая на узкой подушке, вся, кроме лица, была забинтована. Юсуп смотрел вверх, в потолок, бесконечным взглядом, не замечающим ни посетителей, ни стен, ни окон, ни солнца, игравшего на потолке.
Александр шепотом спросил стоявшего за его спиной хирурга:
– В лоб пуля-то?
– В затылок, - ответил хирург.
Александр заметил, что в эту секунду Юсуп сделал какое-то движение ресницами. Хирург сейчас же тронул Лихолетова за локоть, и они вышли в коридор.
"Он мертв, - подумал Александр. Только внезапная дрожь ресниц говорила ему, что в этом неподвижном человеке, лежавшем как огромная кукла, еще бьется какая-то капля
– Паралич, - спокойно сказал Юрезанский.
– Он онемел? Или ослеп? Или что, что с ним?
– Зайдите ко мне вечерком в гостиницу! Комната семь. Я вам все объясню.
Лихолетов молчал. Хирург притронулся к его плечу:
– Простите, я тороплюсь. Мне надо идти, товарищ Лихолетов. Комната семь. Не забудьте!
– еще раз повторил он.
Александр побрел обратно по коридору, уже не замечая ни врачей, ни больных, ни сиделок, ни звона шпор. Только запах щей все время преследовал его.
44
– И долго это продлится?
– спросил Лихолетов.
Юрезанский пожал плечами:
– Я не бог. Тот, говорят, в шесть дней скроил мир. А Еву - мигом, из ребра. Превосходный хирург! Я не такой.
Взяв стул, он встал на него и вытащил из шкафа анатомический атлас. Юрезанский выбрал из пачки лист, изображавший разрез человеческой головы, центральную нервную систему.
– Пуля попала сюда, скользнула и, ударившись в левую височную часть, не пробив ее, оттолкнулась и скользнула по мозгу обратно, - говорил Юрезанский, проведя пальцем по листу.
– Здесь она остановилась... Что нарушено? Смотрите сюда: вот левая височная доля, это - центр Вернике, центр чувств. Юсуп плохо видит. Не понимает речи. Но не потому, что не слышит. Он слышит, но не понимает. Так же, как вы не понимаете китайского языка. Аппарат уха работает прекрасно, но больной не понимает смысла звуков.
– Юрезанский прибавил: - Также и зрение ослабело. Он полуослеп. Это мы называем сенсорной афазией. Афазией чувств. Но у него еще и моторная афазия, то есть двигательная. Вот здесь - центр Брока. Нет производства сложных движений, нет координации движений языка, губ, всех речевых мышц. Он способен только лепетать, мычать. Так как пуля попала в левую часть центральной нервной системы, то правая половина тела парализована.
– И нет никакой надежды?
– закричал Лихолетов.
– Не знаю, - сказал Юрезанский.
– Эти центры могут быть не разрушены, а шокированы.
Комната, где жил Юрезанский, в гостинице, была зеленой, потому что свет в нее шел с улицы, сквозь стену из ветвистых высоких тополей. Юрезанский полез под кровать, достал бутылку вина и открыл ее без штопора, проткнув указательным пальцем пробку внутрь бутылки. Встряхнув бутылку, он поглядел, как в вине плавает пробка. Александр смотрел на профессора и думал: "Неужели вот от этого человека с распущенными подтяжками все зависит? Все! Вся жизнь! Все будущее Юсупа! Поменьше бы пил он!"
Хирург разлил вино в два стаканчика и чокнулся с Лихолетовым. Александру казалось странным, что Юрезанский о таком важном и серьезном деле, как человеческая жизнь, говорит просто и обыкновенно, то есть так же, как сапожник может говорить о починке сапог. Ему хотелось спросить хирурга еще о чем-нибудь профессиональном, медицинском, но хирург его перебил:
– Расскажите-ка вы лучше что-нибудь свое! А то моя материя неинтересная. Как бьете басмачей?
– Что же тут рассказывать?
– буркнул Александр.
– Бьем - вот и все.
– Но не добиваете? А вас потом в затылок: хлоп!
– вдруг сказал Юрезанский.
Лихолетову было не до споров и не до рассуждений. Слова Юрезанского даже не задели его. Думая все об одном и том же, то есть о жизни Юсупа, он спросил:
– Выживет?
– Когда вы брали Иргаша, вы надеялись?
– Ну, было и то и другое! Но в общем - наше дело обеспечить победу. А тут ведь...
– Вот и у нас так же!
– ответил Юрезанский.
Он устал. День был тяжелый, операционный. Юрезанский сел на кровать и, стянув с ног сапоги, сказал Александру:
– Слепые вы еще, товарищи! И мы слепые... Медицина - это, конечно, наука. Но чаще всего мы бродим впотьмах... Я разулся, не протестуете? Мозоли.
Сашка впервые видел таких людей. "Ну и тип же ты, братец, - подумал он о хирурге.
– Образованный человек, и такое... А еще Варька меня упрекала, что я дома босиком хожу!" Но, несмотря на это, бесцеремонный тон хирурга понравился ему. Сашка решил, что пора уходить. Он подошел к Юрезанскому и дружески протянул ему руку. Александр улыбнулся Юрезанскому. ("Надо на всякий случай полюбезней. А вдруг и верно он хват в своем деле...") Но улыбка у него вышла довольно жалкая.
– Вот тут адресок мой, - забормотал Александр, протягивая хирургу клочок бумаги.
– Адрес части, в случае чего, умоляю вас...
– Понятно, - коротко сказал хирург и сунул бумажку в карманчик жилета. "Потеряет, - с тоской подумал Лихолетов.
– Ох, попади к ним в лапы, закаешься".
Но делать было нечего. Он снова выдавил на своем лице что-то вроде улыбки. И вдруг наморщился, и лицо его стало серьезным.
– Между прочим, - сказал он, будто спохватываясь.
– У нас в бригаде пропасть винограду, куда девать, не знаем. Если бы вы разрешили...
– Что вы, милый!
– Юрезанский засмеялся и замахал руками.
– Куда мне, я холост, и посему предпочитаю виноград в переработанном виде.
На этом они распрощались.
Из больницы Лихолетов отправился на вокзал и оттуда дал Варе в Коканд телеграмму: "Встречай. Еду следователю. Сашка".
45
Хамдам, добившись приема у Карима, разговаривал с ним не стесняясь.
– Какие-то твои мальчишки хотят меня сжить со свету!
– кричал он.
– Я не говорю, что я праведник. Но праведнику на моем месте нечего делать. Может быть, у меня были преступления? Кругом творились преступления. Меня десять раз могли расстрелять и те и другие. Пусть бы повертелись эти сыновья собаки, эти сыновья ишаков.
Карим Иманов, маленький, по-европейски одетый человек, внимательно слушал ругань Хамдама. Но это только казалось. На самом деле он думал о своих делах, о своих отношениях с Москвой, о своей жене, об особняке, который он имел как член правительства, словом - о чем угодно, только не о кишлачных приключениях Хамдама.
Карим молча смотрел на свои изящные, узкие, как у женщины, маленькие руки, исписавшие много бумаги: в детские годы - в Бухаре, в школе, затем позже - в московской гимназии и лондонском университете, руки, написавшие много писем, докладов, листовок, воззваний, рапортов и донесений - опять в Бухаре, в Москве, в Коканде, Самарканде и Ташкенте, руки, привыкшие к роялю и книге. Сейчас он был совсем не похож на того полувзрослого человека, с которым когда-то встретился Хамдам в Кокандской крепости. Там был тощий мальчик с маузером, который тяготил его, в простенькой вытертой гимнастерке, еще более подчеркивающей его молодость. Прежними остались глаза, внимательные и напряженные.