Это было в Коканде
Шрифт:
Босой сцепщик, схватившись за поручни паровоза, уже мчавшегося обратно, опять кому-то сигналил, будто зажигая воздух. В эту минуту взволнованный Жарковский подбежал к Сашке и, доложив, что полк выгружен, спросил его, будет ли он говорить речь.
– Обязательно, - ответил Сашка.
7
Возле насыпи, полускрытый мглой, стоял полк.
– Знаменосцы, вперед!
– пропел Муратов с правого фланга.
Наступила тишина.
– Пошли! Проводи меня!
– сказал Сашка Юсупу.
Они шагали вдоль строя, притаившего дыхание. Сашка шел, молодцевато
– По ниточке! Не то что в восемнадцатом году!
Песок скрипел под ногами. Над головой висело бездонное небо, облитое россыпью уже белеющих, мутных звезд.
Строй был великолепный. Сашка вскочил на лошадь, подскакал к знамени, остановился и, прижав ноги к корпусу своей кобылы, закинув голову, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, громко крикнул:
– Товарищи бойцы!
Эхо ответило ему:
– Цы-цы...
Жарковский, стоявший вместе с Юсупом в стороне от строя, улыбнулся и шепнул Юсупу:
– Слушай, что дальше будет!
Юсуп посмотрел на него, но не понял, что Жарковский хочет посмеяться над Лихолетовым. Лихолетов всей бригаде был известен своей ораторской беспомощностью. Сашка не умел говорить речей, мямлил всегда и оговаривался. Недавно, в Самарканде, он оговорился настолько глупо, что и сам был смущен не меньше остальных.
Это было на встрече с командующим фронтом. Сашка выступал с приветствием. Он говорил командующему, как он любит, ценит и уважает его, и закончил свою речь так: "Вот все, что я хотел сказать вам, товарищ командующий. Очень мне трудно было это говорить. Не специалист. Потому что я думаю одно, а говорю всегда другое". Все расхохотались. Фрунзе, конечно, понял оговорку и улыбнулся, дружески пожимая руку Сашке. С тех пор Сашку стали дразнить: "Думаю одно, говорю всегда другое". После этой истории его репутация как оратора окончательно испортилась. И, несмотря на это, все-таки при каждом случае Сашка стремился говорить речи, как будто он нарочно хотел пересилить самого себя, свою неловкость, свое неумение.
Сейчас все ждали, что Сашка скажет дальше.
Сашка наморщил лоб.
– Бухарский пролетариат просит нашей помощи, - твердо произнес он. Поэтому думать нечего. Раз просят, значит, надо. Кто мы? Пролетарии. Свой своему поневоле брат.
Сашка запнулся, почувствовав, что он завирается, говорит что-то не то и не так... Он ладонью обтер себе шею, будто там жгли его какие-то муравьи, и, продолжал речь:
– Но в данном случае не поневоле, а из любви, от братских чувств идем мы. Вот позади меня стоит товарищ Юсуп...
– Сказав это, Сашка обернулся, поискал глазами стоявшего в отдалении Юсупа и протянул к нему руку.
– Мой любимый друг. Брат мой по сердцу, завещанный покойным моим командиром Макарычем. И каждый трудящийся в ситцевом халате и с винтовкой в руке брат мой. По сердцу брат! За счастье братства мы ложим сегодня свою жизнь, товарищи. Правда? Ведь что я думаю - думает каждый
Сашка был в коротком старом френчике, туго перетянутом крест-накрест ремнями. У пояса были прикреплены кобура и шашка. Как обычно перед боем, так и сейчас он испытывал бодрое и радостное знакомое волнение. Это волнение Сашка шутливо называл "холодком в печенке". Он знал, что через какие-нибудь четверть часа его может настигнуть смерть, так же как и любого из товарищей, стоящих теперь в рядах и слушающих его. Но сознание смерти и опасности его не пугало. Оно поглощалось другим чувством, что он не одинок. Он верил в цель боя и, так же как в себе, был уверен в своих товарищах, начиная от самого последнего коновода. Это чувство общности (в строю ли, в бою или на параде) всегда веселило и возбуждало Сашку.
– Долой эмира! Долой душителей народа!
– крикнул он, и ненависть словно звенела у него в голосе.
– Дадим жизни этим басмачам! Вот наш лозунг, - закричал он, потрясая кулаком.
– Пошли долбать эмира! Всё! Сашка резко взмахнул рукой.
– Ура! Ура-аааа!
– громким раскатом ответил ему полк. К этому "ура" присоединились и узбеки из партизан, стоявшие поодаль, возле насыпи.
– Тише!
– закричал на них комендант станции.
Сашка засмеялся, говоря ему:
– Опоздал, брат!
У Юсупа показались на глазах слезы. Он бросился к Сашке и крепко обнял его. Жарковский пробормотал: "Молодец Сашка!" Послышалась негромкая, певучая команда взводных: "По отделе-ниям!" Всадники перестраивались в походную колонну.
– Здорово хватанул наш Сашка!
– Не осрамился. А какой это Макарыч?
– Командир его бывший.
– Ах, вот как!
Так переговаривались между собой всадники.
Речь Сашки растрогала всех.
Погода была прекрасная. Дорога посветлела.
Юсуп побежал к своему полку. Там тоже собирали лошадей, проверяли оружие и седловку.
Полк Сашки от станции свернул на шоссе, покрытое булыжниками. Лошади, засекая иной раз подковой о камень, выбивали из него искру.
Утренний полумрак окутывал пышные сады, глухие, низкие, темные дома в садах, посеревшие за лето тополя. Полк шел, стараясь, согласно приказу, соблюдать тишину. Но трудно было удержать лошадей. Они фыркали, некоторые ржали, перекликаясь. Всадники ударяли их кулаком по морде, чтобы они замолкли. Звякала амуниция. Под мостиками, на маленьких запрудах, звенела вода в арыках.
"Скоро начнут стрелять по нас", - подумал Сашка. Он ехал еще как на параде, впереди полка, а сзади за ним трусили легкой рысью три его ординарца: Спирин, Куличок и Матюшенков.
Полк уже подступал к той границе за Каганом, к цепи, за которой стояли кавалерия и пулеметные отряды эмира. Как всегда при утренней росе, посвежел воздух. Когда полк приблизился к предместью, раздался первый орудийный выстрел, и, рассекая воздух, со свистом пролетел над Каганом снаряд, ухнув в глинобитную стену одного из дворов в предместье, где размещалась конница эмира.