Это было в Коканде
Шрифт:
Это письмо Хамдам, конечно, скрыл от всех, и в первую очередь от Юсупа.
Поужинав и выйдя на улицу, он отослал от себя джигитов, сказав им, что хочет прогуляться один.
В узком переулке среди стен воняло отбросами, конской мочой и горькой пылью. Тут Хамдам натолкнулся на Ачильбая. Старик окликнул его. Они обнялись.
– Я знал, что ты выйдешь, я понял, что это ты свистишь соловьем... сказал старику Хамдам.
– Ты откуда?
– Я из Бухары.
– Эмир еще не убежал?
– Нет еще. Замир-паша послал меня.
– Кто? Какой Замир-паша? В первый раз слышу, - недовольно сказал Хамдам, хотя он уже сразу понял, от кого пришел этот вестник.
– Замир-паша тоже не знает тебя, - проговорил старик.
– Но он предупредил меня. Он сказал: "Назови Хамдаму имя торговки-еврейки! Хамдам поймет. Агарь ее зовут".
– Не знаю такой, - на всякий случай отрекся Хамдам.
– А что? Зачем тебя сюда послали?
– Сегодня ночью на Якка-Тут нападет Исламкул. Ты не окажешь ему сопротивления.
– Сдамся?
– Да.
– Румяному паршивцу?
– Так сказал Замир-паша.
– Это все?
– Да.
– Прощай, отец!
Старик вдруг схватил Хамдама за рукав, удерживая его:
– А как живет Садихон? Ты счастлив с ней?
– Да.
– Дети у вас есть?
– жалким и несчастным голосом спросил старик.
– Нет. Некогда, отец! Прощай!
– Оборвав разговор, Хамдам ушел.
Рваный, несчастный старик не посмел его удерживать.
"Конечно, я нищий, - подумал он.
– А Хамдам в чести и у нас и у красных. Но все-таки я не собака, а человек. Зачем же со мной так говорить? Да, как переменится судьба, так и все переменится", - с горечью решил Ачильбай.
Обиднее всего ему было, что Хамдам презирает его. Он пожевал на деснах корку, напился воды из арыка и, подобрав полы халата, побрел по проселку в сторону Бухары. "Да, - думал он, вздыхая, - когда у меня были зубы, была улыбка, был голос, было богатство - тогда и Хамдам был другой..."
Этот артист, певец и танцор, привыкший к толпе и восторгам, тащился сейчас по дороге, как старая, ненужная даже живодеру кляча.
А когда-то Ачильбай был недосягаем и в то же время доступен всем, как солнце. Он приносил с собой вино, песни, счастье. В короткие дни его гастролей по городам и кишлакам жизнь становилась веселей. Когда он уходил, точно саранча съедала поле: так он опустошал кошельки и сердца.
Ачильбай-бача мог бы стать богатейшим человеком, если бы не азартные игры, свита и роскошь. Чем больше расшвыривал он свое состояние, тем больше притекало к нему. Он любил пышность, шум, суету. Разные подозрительные люди, авантюристы, разорившиеся богачи, музыканты окружали его. Он содержал всю эту ораву, кочуя вместе с ней с места на место.
Певец Ачильбай был соловьем оазисов. Его загорающийся взгляд расценивался на чистое золото. Он был жаден, и он же был расточителен, когда страсть овладевала им.
Хамдам впервые познакомился с Ачильбаем в юности, года за три до андижанского восстания. Это случилось в Андижане, в доме известного купца Сеид-Абдул-Ахадова. На всю жизнь запомнились Хамдаму эти волшебные времена.
Шли праздники. Широкий двор купца был покрыт коврами, камышом и кошмами. В гостях, на представлении, которое обещало быть долгим, на несколько ночей, находились люди богатые, знатные, уважаемые. Все они вносили свою долю в расходы. Кроме гостей, - а их набралось человек пятьдесят, - возле стен двора стояли толпы зрителей. Ревел карнай**, играли мальчики на сурпаях**, ухал чильманды - бубен с погремушками, и дрожал барабан. Гостей обносили всевозможными сладостями, фисташками, фруктами, пили шур-чай**, бузу и вино.
Ачильбай вышел к гостям в роскошном халате, раскрашенный, как персиянка, легкий и тонкий, точно розовый куст. Его окружали хор мальчиков, певцы, танцоры и музыканты. Он никогда не ездил один. На празднике певец увидал юношу Хамдама. На третий день к его ногам он бросил кожаный мешок, наполненный золотыми монетами, и пел ему всю ночь. Двор был освещен огнями. Триста человек были свидетелями этой соловьиной песни. Хамдам ушел за Ачильбаем. Он бродил с ним недели три, до тех пор, пока отец не вырвал его из рук Ачильбая.
В шестнадцатом году, уже вернувшись из Сибири и женившись, Хамдам встретил Ачильбая в Ташкенте. Он пришел к нему, будто в свой дом.
Ачильбай был давно женат, дети его стали взрослыми. Вторая половина жизни певца оказалась менее блистательной. Ачильбай теперь уже не пел, он держал школу бачей-плясунов. Деньги кончались. Он проживал их, а школа рассыпалась с начала войны. Только три-четыре мальчика остались у него.
Вечером старик пригласил Хамдама к себе в гости: он воспользовался тем, что женщины праздновали весну, варили сумаляк - жидкий кисель из пшеничного солода. В этот день, в случае прихода постороннего мужчины, женщинам разрешалось не прятаться.
Ачильбай появился так же торжественно и спокойно, как в старину, прямой и сильный. На нем был истрепанный парчовый халат. Парча потускнела, но Хамдам заметил, что старик подчернил себе брови и наложил румяна на щеки. Ачильбай поклонился Хамдаму:
– Ас-салям-алейкум! Окажи милость и займи место среди нас, дорогой гость!
Хамдам сел рядом с дочкой Ачильбая, Садихон. Она понравилась ему.
Около арычка рос миндаль. Под его кустами на глиняной широкой софе, покрытой ковром, лежал жирный сын Хамдама, Абдулла.
Хамдам приехал в Ташкент с Абдуллой. Абдулла не понимал: зачем кривляется этот старик, приятель отца? Абдулла-джан любил фокусников, плясунов, движущихся кукол. "Что может показать эта обезьяна? Зачем отец привел меня сюда?" - думал он.
Ачильбай поднял руку.
Хамдам, вдруг ставший ловким и молодым, словно юноша, подбежал к певцу, подавая ему дутар. У Хамдама вспыхнуло сердце, когда он увидал пальцы своего друга.
Старик улыбнулся и нежно дотронулся до его руки, потом протянул пальцы к струнам, уверенно оглядел своих немногочисленных слушателей, сидевших у огня, и начал песню: